В одном чёрном-чёрном сборнике… - Герман Михайлович Шендеров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Давно не виделись! – сказал я, запыхавшийся, но радостный.
– Извини, что не писал, – Щукин отвечал без энтузиазма.
– Ты как здесь? Откуда приехал?
– Долгая история.
– Да ладно! Мы не виделись тринадцать лет. Пойдём выпьем!
– Не пью я.
– Чай пока не запретили!
Он нехотя согласился. Мы выбрались из потока офисных работников, свернули с бульвара, и я повёл Щукина в знакомый бар. Я хотел было занять столик у окна, но Никита наотрез отказался, и мы уселись в глубине зала, в самом тёмном и тихом углу. Народ постепенно прибывал, я с сожалением заметил пару знакомых за барной стойкой. Впрочем, они сидели спиной к нам, о них можно было не беспокоиться. Я заказал у официантки пиво и гренки, Щукин попросил чаю. Он осторожно потягивал его из керамической чашки, пока мы говорили и поглядывал в зал из-под козырька.
Не могу сказать, что Щукин выглядел плохо. Пожалуй, устало – и всё. Он не был грязным или помятым, не производил впечатления опустившегося человека, он просто был чудны́м, как будто надел пиджак не по размеру или случайно заправил галстук в брюки. В школе с ним такого не случалось. Не знаю, заслуга это матери или его самого, но в школе Никита всегда был одет хорошо. Скромно, но красиво, без лишней суеты.
Я отхлебнул пива из высокого стакана и спросил:
– Ну рассказывай. Чем занимаешься?
– Да ничем. Я только приехал.
– Понимаю. А откуда, если не секрет?
– Я уже сам не уверен откуда. За последние годы я столько раз переезжал, что перестал запоминать адреса и города.
– Уж не шпион ли ты?
Щукин хмыкнул в усы:
– Куда мне.
– А выглядишь как заправский шпион! Я уже думал в полицию звонить. Подозрительный гражданин замечен на Тихом бульваре, в кепке, в усах, идёт, на всех зыркает, наверное, ищет, у кого бы гостайну выспросить, чтобы в зашифрованном сообщении переправить секретную информацию в недружественные западные страны. Ты учти, единственная секретная информация, которой я обладаю, – я наклонился к самому столу и понизил голос, – я знаю, кто ворует туалетную бумагу у нас в офисе. Этот жлоб Дристин, – я стал говорить ещё тише, – Дристин, понимаешь. У него перманентная диарея.
Щукин снова хмыкнул себе в усы и будто бы немного оттаял.
– Чувство юмора у тебя не поменялось…
– Ещё бы! – я отставил пустой стакан и попросил повторить. – Ну расскажи! – потребовал я. – Куда ты пропал? Где жил, чем занимался всё это время? Мы же с тобой лучшими друзьями были, Щука!
Он сверкнул глазами. Я понял, что зря это ляпнул. Он всё ещё терпеть не мог свою фамилию, а особенно, когда его называли «Щука».
– Хорошо, – взгляд Щукина упёрся в меня, я ощутил почти физическое давление. – Я никому никогда это не рассказывал, но тебе расскажу.
Когда мы последний раз виделись? В девятом, кажется, классе. Точно. Вот тогда всё и началось. Я уехал на лето в деревню. Тогда мой отец погиб.
– Ты никогда не рассказывал про отца, – заметил я.
– Да нечего тут рассказывать. Он утонул, когда пьяным решил в реке искупаться. История не про то.
В деревне, где мы жили, у нас был сосед. Мрачная личность. Звали его Гриша Соннов. Они с отцом не то чтобы дружили, скорее здоровались, потому что дома стояли рядом. Оба пьяницы, а больше ничего общего. Мой отец – душа компании, а Гриша Соннов, наоборот, очень нелюдимый.
Гриша этот был здоровенным мужиком, метра два ростом. Кулаки – как гири, рожа квадратная, серая, брови двумя клочками, рот-трещина. Вырос он в деревне, потом служил, кажется, даже воевал в Афганистане, после чего начал хромать на левую ногу. Когда война закончилась, вернулся, работал на кладбище, могилы копал. И работал плохо, то гроб в могилу уронит с размаху, так что крышка трескается, то пьяным придёт, то отольёт на ограду. За это его люди недолюбливали, но больше в деревне на такую работу никто не соглашался.
Гудел он по-чёрному. В запое всё крушил, разносил посуду, у шкафов двери отламывал, окна бил, пинал куриц. Когда просыхал, пытался взяться за ум: чинил что поломал, ходил зашиваться. Правда, без толку. Держится месяц-два, а потом снова срывается…
Беда в том, что к Грише глюки приходили, когда он пить переставал. Началось с чёрных кошек: то в дверях промелькнёт, то под печку юркнет. Потом голоса, которые его ругали, тараканы в умывальнике вместо воды, гроза посреди зимы, а потом пришли и покойники. Это было незадолго до гибели моего отца.
Покойники Соннова больше всего донимали. Он ведь их закапывал… Говорили ещё, что на войне он многих убил ни за что, лишнюю жестокость проявлял. Вот они с него и спрашивали: «Зачем, – говорят, – под землю нас спрятал, по какому праву?» И в половые доски снизу ломятся. Соннову, понятное дело, страшно, хватается за ружьё и начинает палить. У него в кухне пол был как решето. Я сам видел.
Уходили покойники, только когда появлялся чёрт. Он их назад под землю загонял. Потом садился на печь по-хозяйски, ногами болтал, смеялся над Сонновым, хвостом печную заслонку двигал. С этим чёртом Соннов подолгу разговаривал. Хвостатый Гришу как бы гипнотизировать начал, предлагал разное… Обещал открыть тайное, обещал, что Гриша не умрёт. А на тот свет ему очень не хотелось, видимо, много врагов себе там нажил. Впрочем, как бы ни искушал чёрт Соннова, тот галлюцинации не поддавался. В один из таких визитов снёс полтрубы из ружья. Потом ходил по всей деревне, глину просил, чтобы замазать.
В то лето, когда мой отец утонул, Гриша Соннов пил каждый день, начинал утро с бутылки. Но отца закопал трезвым, лопата в руках дрожала. Соннов его уважал по-своему, больше из деревенских с ним никто не общался. И вот после похорон отца Гришу переклинило. Он решил завязать. Насовсем, серьёзно так решил. Вылил и выбросил всё, что у него дома могло гореть, и заперся в бане. Не просто заперся – окна и дверь заколотил. В угол распятье повесил и стал ждать.
Ждал три дня и две ночи. На третью они за ним пришли. Мы рядом жили и слышали, как он кричал и бился в бане. Я никогда не думал, что человек может так кричать. Вопли длились всю ночь, Соннов просил о помощи, но никто к нему не пошёл. Говорили: «Это опасно, он сейчас наброситься может».
Тут Никита прервал свой рассказ. Он покосился на окно, к которому я сидел спиной. Я обернулся. На
