Бенкендорф. Сиятельный жандарм - Юрий Щеглов

Отнюдь! Она — служила! Служила царствующему дому! И вот награда!

Разве она желала подчинить себе волю цесаревича? Разве она пыталась управлять повелителем? Нет, никогда! После смерти императрицы Екатерины, когда с Бенкендорфов сняли опалу, она вообще ни во что не вмешивалась, молчаливо наблюдая за жизнью нового двора.

Нет, она никому не причинила неприятностей, а ей сделали зло многие, и даже соотечественники, Николаи например, доктор Фрейганг и другие, среди которых она с болью обнаружила близких знакомых, долгое время выдававших себя за доброжелателей.

Но в общем она, наверное, прожила счастливую жизнь, и, как ни удивительно, высшую радость ей давала мертвая бумага — письма. Сколько она из-за них выстрадала!

У нее были прекрасные корреспонденты: кроме самой Софии Доротеи, ставшей сейчас российской императрицей, — принцесса Сардинская, сестра Людовика XVI, казненного проклятыми революционерами, умная, мягкая и образованная супруга сардинского короля Виктора Амадея III принца Пьемонтского Карла Эммануила. А сколько радости ей приносили послания от родителей Софии Доротеи из Монбельяра? Половина жизни в письмах!

И вот теперь все кончено. Она умирает и покидает юдоль земную. Но Бог, который никогда ее не оставлял, перед смертью будто бы позволил Бенкендорфам восторжествовать. В порыве великодушия, став императором, Павел вызвал их из небытия. Он осыпал Христофора милостями, а ей ничего иного и не нужно — только находиться рядом с Софией Доротеей и устроить судьбу детей.

Куда подевались рассуждения о немецкой партии? И о кознях Бенкендорфши? Пусть лучше позаботятся о французских происках нового кровопийцы — корсиканского разбойника Бонапарта, восходящей смертельной звезды! Пусть лучше присмотрятся к английскому посольству и лорду Витворту! Германские княжества только по недоразумению конфликтовали с Россией. Но Франция, Австрия, Англия — вот исконные враги русских. Остзейцы — рыцари. Волею судьбы они оказались у подножия российского трона, и служба была их единственной стезей.

Нечего натравливать русских на немцев! Бенкендорфы честные и преданные люди. Бенкендорфы никогда никому не изменяли.

Но счастье ей не было суждено увидеть. Коронационные торжества назначили на весну 1797 года, а зимой болезнь Тилли обострилась, ее вынудили покинуть Петербург и отправиться за границу. Она хорошо представляла, что переживает София Доротея в эти мгновения. Императрица Всеросийская! То, что иные добывали ужасными способами, она получила из рук законного властелина. Он водрузит на голову жены корону, и она получит возможность творить добро, в котором так нуждается страна.

Нет, нет, Тилли прожила удачную жизнь подле Софии Доротеи. Ей не на что жаловаться. Она думала сейчас о себе в третьем лице и смотрела на происходящее словно со стороны. Когда пробил час, она закрыла глаза и отошла в лучший мир, успев мысленно послать прощальный привет в Москву, наполненную серебристым перезвоном колоколов, торжественной музыкой и восторженными кликами толпы в честь нового государя Павла Петровича. Народ, которому все равно было, какие шляпы носить — круглые или квадратные, и какого цвета шарфы, — вопил и бесновался, надеясь на лучшее.

Новая государыня Мария Федоровна получила известие о смерти Тилли посреди возрождающегося весеннего великолепия. Быть может, вынужденная сдержанность и грозный взор властелина одной шестой части суши спас ее от смертельного отчаяния, от удушья, от немедленной гибели. Вместе с Тилли отмерла лучшая эпоха в ее жизни — юность. Она, однако, не предавалась сентиментальным воспоминаниям об Этюпе и первых месяцах зарождающейся дружбы. Оглядываясь назад, она видела черный провал, пустоту, молчащую бездну — смерть родного существа, свою смерть в каком-то смысле. Торжество и смерть часто существуют рядом. Как в бою.

Мартовский теплый день в Москве подернулся сизым инеем, солнце померкло, и тяжкое горе свинцовой плитой легло на грудь. Она заперлась в кремлевском покое и не отвечала ни на какие призывы. Она никого не желала видеть и сухими глазами смотрела на опрокинутое и вдруг сделавшееся неприглядным белесое небо. Когда в опочивальню ворвался государь, еле сдерживая накопившееся за день раздражение, и начал читать наставления об изменившихся обязанностях, подобно тому как он это делал в дни их первой внезапно вспыхнувшей любви, когда бедную этюпскую полубеглянку только привезли из Мемеля в Петербург, она, поднявшись с постели и вспомнив, с какой твердостью Тилли всегда встречала удары судьбы, сказала:

— Не кричи, Поль. Мне Бог подарил друга, о котором ты даже не мог и мечтать. Я была счастлива в нашей дружбе. Только возвышенное сердце способно это понять… и с этим смириться, без зависти и злости. Если ты будешь обращаться с друзьями так, как привык, нас — тебя и меня — ждут трудные годы. Молю тебя — будь к ним благосклонен, и твое могущество станет равным могуществу твоей и нашей России.

Пораженный теплотой и величием слов жены, новоиспеченный государь распахнул дверь и вылетел вон, оттолкнув грубо поручика Готтиха, верного слугу и соглядатая, который, не будучи флигель-адъютантом, никогда не отходил от него ни на шаг. Он посмотрел из глубины коридора на жену, еще вчера покорную и несчастную, и увидел государыню величественную, прекрасную и спокойную, преисполненную какой-то доброй силы и благожелательности. Не способный восхищаться своей собственностью, не способный оценить принадлежащее только ему, после тридцатилетнего ничегонеделания подле трона, который у него украли, убив перед тем отца, он все-таки застыл, ошеломленный очевидностью, но, к сожалению, не извлек из очевидности урока. Добродетель не повлияла на него, не превратила в мудреца. И государь Павел Петрович сделал первый шаг к падению. Находясь во власти прошлого и стремясь свести с ним счеты, перечеркнув навсегда, он стал походить на человека, идущего по воле Божией вперед, но с головой, повернутой назад, и не заметил, конечно, разверзшейся перед ним пропасти. Время опередило его и сбросило туда. А через несколько лет он жалко вопрошал у своих убийц: «Что я вам сделал?»

Да ничего он им лично не сделал — так, потрепал малость. Он просто не соответствовал мощной послеекатерининской эпохе, не сумел наполнить паруса свежим ветром, несмотря на грандиозные, впрочем, нередко безумные планы, и рухнул под ударами иноземных наемных убийц, еще раз своей смертью подтвердив величайшую историческую истину, что прогресс в дикой скачке вперед не выбирает коней, а седлает первых попавшихся. Но главное, он не сумел внушить poeta laureatus[49] своего двора Гавриле Державину строк, подобных тем, которые внушил его политический противник и по недоразумению сын другому поэту, так и не ставшему poeta laureatus двора: «Дней Александровых прекрасное начало…»

Государь резко повернулся и пошел в глубь Кремля, бросив опешившему Готтиху:

— Пусть она будет готова к вечернему чаю. Это — приказ!

Но государыня не стала готовиться ни к вечернему чаю, ни к ночным празднествам, ни к утреннему выходу к народу.

Она оплакивала Тилли.

Бенкендорф с самого начала войны часто вспоминал мать. Особенно когда ехал на лошади. Ритмические движения и одиночество выталкивали на поверхность сознания одну картинку за другой. Он натянул поводья, и лошадь, оседая на задние ноги, замерла на мгновение, шумно и норовисто втягивая ноздрями непривычно горячий воздух. Черные неровные хлопья кружились, как огромные снежинки, и оседали на полегшую осеннюю траву, превращая ее в темный пятнистый ковер. Дымно-огненное зарево охватывало половину неба, и воздух там, вдали, жирно клубился, подкрашенный сизым туманом.

Москва на таком расстоянии горела бесшумно. Если несчастье сотен тысяч людей способно носить черты величественности, то пожар древнего города относился именно к таким зрелищам. Впрочем, сравнивать было не с чем. В отечественной истории ничего подобного не случалось. Не только дома и дворцы охватил огонь, души людей пылали: у русских — ненавистью, у солдат Великой армии — злобой. Но и в том и в другом случае присутствовало отчаяние. Кто первым поджег Москву? Французы? Сами русские? Для чего? Зачем? С какой целью?

Мнение Ростопчина

Событие столь колоссального — по человеческим усилиям — масштаба нельзя объяснить в двух словах. Пожар Москвы событие мирового значения, отголоски его звучат и сегодня. Он отбрасывает зловещие блики за пределы своей эпохи, и в конце XX века явственно чувствуется его обжигающее дыхание.

Пожар Москвы поднял Россию на дыбы, разрушил наполеоновские мечты, осветил путь народам Европы к освобождению и продолжает оставаться загадкой для будущих поколений. Без этого яростного протуберанца Россия да и остальной окружающий мир не пробудились бы и не воспряли. Пожар озарил бегство Великой армии и поджарил пятки самому Бонапарту. Египетский песок оказался менее горячим, чем русский снег.