Записки несостоявшегося гения - Виталий Авраамович Бронштейн

смотреть. Свою пропажу он воспринял крайне

серьезно, недоумевая, как такое, вообще, могло с ним случиться.

— Какие мокасы были, — безутешно горевал он, — импортные! Я их привез в прошлом

году из Болгарии, пару раз всего надевал — мягкие такие… И зачем я, дурак старый, сегодня на речку так вырядился!

В общем, мы ничего и не нашли, настроение у всех было испорчено. Наконец, Семен взял себя в руки, хлебнул добрый глоток водки из недопитой бутылки и с

осиротевшим оставшимся мокасином в руках подошел к самому краю берега. Какое-то

время он с отрешенным видом глядел прямо перед собой, видя там, очевидно, что-то

неведомое нам, затем, размахнувшись, забросил ненужную теперь вещь в воду как можно

дальше и, утерев тыльной частью ладони вспотевшее лицо, решительно произнес: — Ну и

хрен с ней!

— Что он имеет в виду? — тихо спросил я у Гармаша.

— Не что, а — кого, — отвечал тот, — Маню свою, наверное. Она нашего директора –

босым и пьяным! — пожалуй, давненько не видела, то-то сегодня порадуется…

Учитывая, что на последний автобус из Велетенского я уже опоздал, мои старшие

товарищи решили взять курс на Белозерку, находящуюся в каких-то шести километрах, откуда транспорт курсировал на город до самой ночи.

Быстро стемнело. Мерно рокотал малосильный движок, летели в глаза холодные

брызги, бедный Семен Климович отрешенно сидел, погруженный в безрадостное горькое

раздумье. Где-то с нетерпением ожидала своего любимого пылкая Манечка… В такт

движку дрожал дюралюминиевый корпус лодки, мерно плескалась под пайолом

(деревянными решетками на днище) темная водичка.

В райцентр мы попали к десяти вечера, попрощались, но в последний момент

Гармаш попросил меня помочь поставить лодку на борт, чтобы избавиться от

набравшейся воды. Для этого он стал вынимать валяющиеся на дне вещи и снял

деревянный пайол. Я принимал всё из его рук и клал на берег, В холщовом мешке грустно

шевелились раки. Семен Климович безучастно стоял рядом. Не помню, кто из нас первым

заметил внизу блестящий мокрый предмет, зато и сейчас, спустя столько лет, я явственно

слышу, как глухо крякнул пораженный увиденным наш бедный директор.

…На дне лодки, в полной целости и сохранности, болтался в водичке, отражающей яркие августовские звезды, загадочно исчезнувший импортный мокасин.

На растерянного Семена было больно смотреть. Он поднял туфлю и, тупо глядя на

неё, неверяще выдавил из себя:

— Как же так, везде смотрели, все перетряхнули… А я, поц, своими руками такую

вещь выбросил…

Не берусь передать, каким многоэтажным матом, потрясая над головой

злополучной туфлей, покрыл всё на столь облыжном свете наш добрейшей души

руководитель: ни в чем не повинное небо, веселящиеся в выси звезды, высокомерную

луну, да нас, своих незадачливых друзей. А еще через мгновенье была вышвырнута

далеко-далеко в камыши треклятая находка.

125

Избегая смотреть друг на друга, мы немного помолчали; я кусал губы, чтоб не

обидеть невольным смехом своего шефа, испившего в тот день до дна полную чашу

позора. Гармаш, наконец, завел двигатель.

…Недаром говорят: кто-то теряет, а кто-то находит. Когда моторка растаяла в

темноте, сделал свою находку и я, обнаружив под ногами шуршащий холщевый мешочек

с раками.

Тем же вечером, занимаясь варкой густо пахнущих раков, я рассказывал эту

историю маме и умирал от смеха, представляя, что делается сейчас в Велетенском, в

уютном домике моего директора. И не подозревал, что это еще не конец — наша история

имеет достойное продолжение.

Когда на следующий день я приехал в село за оставшимися вещами, ко мне с

показным равнодушием подошел Гармаш, осторожно оглянулся по сторонам и, предварительно вынудив поклясться, что никому об этом я не расскажу, скорбным

голосом, но с искорками в глазах, сообщил, что, когда они вчера, в конце концов, попали

домой, и он ставил на берегу лодку на цепь, Непейпиво вдруг истошно заорал.

— Он вопил так, будто сошел с ума! — возбужденно говорил Гармаш. — Честное

слово, я испугался! Истошно, будто у него отобрало речь, Семен выл на одной ноте: — Аааааааа-аааааа! Ааааааааааа! Ааааа! — указывая при этом рукой на что-то в воде у самого

берега…

— Виталий! Я в самом деле прошу тебя никому об этом не говорить… Мне так

жалко Семена, он человек самолюбивый, мы ведь дружим с ним столько лет…

Представляешь, к самому бережку, именно в том месте, где мы причалили, прямо под

ноги бедному Семену прибило волной тот самый, первый, выброшенный им сгоряча

мокасин…Представляешь?

Видел бы ты, как он, тяжело дыша, поднял его двумя пальцами вровень глаз, долго

разглядывал, затем, грозно взглянув на меня, прижал к груди, как ребенка, и, не прощаясь, отправился босиком домой…

Я живо представил себе эту картину: село, готовящееся ко сну, звонко брешущие

неугомонные дворовые собаки и наш отрезвевший ветеран войны и труда, бесшумно

скользящий к родному подворью… Не думаю, чтобы Маня его сильно ругала. Все-таки

одну туфлю, несмотря ни на что, ее муж сберег. Бедный Сенечка!

***

… Через 12 лет я вернусь в Велетенское на ту должность, которую при мне

занимал Семен Климович. Войду в его бывший кабинет и сяду за его стол. Все я найду, как при нем, и даже по-прежнему будет громоздиться в углу тяжеленный сейф, который

много лет назад мы с физиком Васей Белобровым затаскивали с помощью автокрана через

окно.

Все будет так, только пришел новый хозяин. В школу, которая внешне почти не

изменилась. Разве что стала еще обшарпанней.

За эти годы здесь сменилось несколько директоров. Давно ушел на пенсию

Непейпиво. Коллектив вначале торжествовал, но склоки со временем пошли пуще

прежнего.

Пришедшая ему на смену директриса немножко загуляла. То есть гуляла не

сильно, зато пила много. Выгнали.

Затем директором был назначен человек из другой, кажется, Винницкой области.

Педагог со знаковым для учителя истории именем: Владлен (Владимир Ленин!) Кавура.

Хороший школовед, он имел лишь один недостаток, перечеркивающий для местных

учителей все его другие несомненные достоинства — слишком мягкий, уступчивый

характер. Кролик в царстве матерых хищников…

Владлен часами простаивал в приемной молодого наглеца-директора совхоза, обращался к нему как проситель с улицы, робко жаловался на обстоятельства: нет того, 126

другого, третьего… В общем, вел себя с нашей жлобской руководящей публикой

неадекватно, по-интеллигентски. Учителя его и ухом не вели.

Когда от меня захотели избавиться в Белозерке, эту школу, помня, что я здесь

когда-то начинал, предложили первой.

Приехал ко мне тогдашний заведующий районным отделом народного образования

Николай Петрович Кравченко, помялся немного, а потом честно признался:

— Ты уж прости, дружище, мне и