Три столицы - Шульгин Василий Витальевич

Поехав сверху вниз по гамме, как бы поставив этим способом нестерпимо глупый восклицательный знак, он принимался ржать. В этом его никто не поддерживал, но никто и не мешал. Видимо, к этому шуту все там привыкли.

Прасковья Мироновна (так она себя называла, и так это к ней подходило, как лапти к шелковому чулку) — продолжала свои болотно-лесные ужасы.

— А в речку, помнишь, как ты провалился!.. Лед шел. Можете себе представить. Зато потом, когда добрались до жилья. Какое блаженство! Вымыться. Самое ужасное это болото. Все было черное, липкое, грязь по всему телу…

За стеной звучало:

На столе стоит цветок, Туда-сюда клонится, За хорошею девчонкой Все мальчишки гонятся!..

После чего идиот закатывался.

— И вот, —   продолжала Прасковья Мироновна, —   вы понимаете, как нам повезло. В этом доме была ванна. А впрочем, бросим… Послушайте, я хочу вам сказать, что я с вами не согласна, совершенно не согласна. Мне кажется, что вы ужасно ошибаетесь в этом вопросе…

Ах, Боже мой! Наш «эмигрантский крест» я принес и сюда с собой. И здесь мы спорили. О чем? Неужели, чтобы кого-нибудь любить, надо кого-то ненавидеть?

А гитара дзинкала за стеной:

Я собою некрасива, Некрасив и мой наряд, Но не знаю, почему уж Много гонится ребят!..

И болван за стеною «поддерживал».

На этот раз певица подарила нас еще несколькими куплетами:

Ты не думай, что красив, Я тобой не дорожу: Я такими ухажерами Заборы горожу!..

Но затем оказалось, что, по-видимому, «он» тоже ею не дорожит. Впрочем, она утешилась:

Изменил, так наплевать, На примете еще пять, Неужели из пяти Такой дряни не найти?!

Тут ее поклонник заржал с особым усердиеь.

А мы продолжали шептаться на темы, то острые, разъединяющие, то, наоборот, спаивающие и во всяком случае волнующие. Конечно, они были контрабандисты, но вся политическая жизнь, по ту и по эту сторону, их живо интересовала. Они влачили существование, на которое страшно было смотреть, потому что оба кашляли. Она только что переходила на ногах воспаление легких в этом карточном домике, где можно было кое-как натопить, но к утру мороз забирался во все щели. Между загнанными в угол стариками и расхулиганившейся молодежью — они вдохновенно и цепко мечтали о какой-то новой России.

И этот наш шепот между этими двумя берегами порою приобретал просто мистический характер. Ведь так оно и есть! Ведь так оно и будет, если что-нибудь будет. Именно между обессиленным Старым и зазнавшимся Новым станет это Среднее, которое разобьет дзинкающую гитару на дурацкой голове комсомола, выгонит трусливых родителей из-за печки и заставит тех и других жить по образу Божию и подобию!

XX

Суд

Разумеется, я часто ездил в Москву. Один раз я поехал со специальной целью. Прасковья Мироновна решила меня повести в народный суд.

Пришли. Прошли такие коридоры, какие почему-то всегда бывают в судах, где толпились разные люди. Тут же был буфет, где продавали скверные, но очень большие пирожки (такие же, как в былое время продавались на маленьких станциях) и пили горячий чай «с морозу».

Когда мы вошли в залу заседания, суд уже начался. Это была большая комната, наполовину наполненная скамьями, каковые скамьи также были заполнены наполовину. На возвышении сидел суд. Было тихо. Мы тоже вошли тихонько, но все же на нас обратили внимание. Председатель внимательно всматривался, когда мы занимали места. Человек, который был, очевидно, прокурором (он говорил, глядя от нас, с левой стороны), тоже на минуту обдал нас своим еврейским взглядом. Он был еврей, да еще местечковый. Впрочем, был он все же умнее, чем его акцент:

— Товарищи судьи! Товарищ защитник стремился доказать, что будто бы товарищ подсудимый совершенно не виноват ни в чем. Может быть, ему еще надо награду дать?! Но не в этом дело. А дело в том, что советская власть, она совершенно не признает буржуазной доктрины, по которой есть «вина». И вообще нет вины. Советская власть стоит исключительно на почве «теории целесообразности». Так называемый преступник — он есть такой, какой он есть, т. е., так сказать, он является следствием того, что было раньше до него, и потому как он может быть виноват? И потому это совсем не важно. Важно, или он может вредить советской власти, или нет? Важно сделать так, товарищи судьи, чтобы он больше вредить не мог. Советская власть не преследует наказаний, как таковых. Как я уже говорил, она стоит на почве целесообразности. Но из этого не следует, как делает товарищ защитник, что то, что было — не было, и то, что не было — было. Я вас спрашиваю, товарищи судьи, искалечена рука или не искалечена? Вы видите, что она искалечена. Кто это сделал? Нам хотят доказать, что это сделала машина, станок. Но машины сами по себе не ходят. А если станок, вместо того чтобы резать сталь, режет людей — значит, что-то не в порядке. А это что-то — это что именно? Не в порядке ли была эта работница, что она всунула свою руку в станок, или не в порядке были те порядки, которые это допустили? Говорят, были «палочки», только их надо взять. Говорят, она сама виновата, что палочку не взяла, потому что палочка лежала в чулане. Но вы, товарищи судьи, можете заметить из показаний свидетеля, что иногда чулан бывал заперт. Может быть, он и тогда был закрыт?

А кроме того, товарищи судьи, для чего существует старший товарищ, для чего существует технический надзор, который должен был осуществлять товарищ подсудимый, если он его не осуществлял? Или он не должен был смотреть за тем, чтобы работницы не совали прямо пальцы в станок, а брали палочки и подсовывали, что там надо подсовывать? А кроме того, товарищи судьи, почему именно надо иметь такой станок, который представляет категорическую для жизни опасность? Отчего не сделаны были приспособления? Ведь мы не знаем, что на других заводах были такие приспособления. В этом товарищ подсудимый виноват! Да, он виноват. Конечно, он не виноват с той точки зрения, что таковым его сделала его прежняя жизнь и бывшая среда, то что эти так называемые «верхи» всегда очень мало обращали внимания на то, что они называли «низы» или, говоря конкретно, товарищи судьи, — инженеры на рабочих. Таким его сделала эта его бывшая среда, и такой он есть. Но не за это советская власть его судит, если он по совести хотел отказаться от прежних навыков и привычек, а за то его судит, что допущена конкретная небрежность. Советское правосудие стоит на теории целесообразности. Нецелесообразно, если бы он дальше не понимал своих обязанностей. Товарищи судьи, своим приговором вы ему скажете: если вы хотите добросовестно служить советской власти, то вы прежде всего должны добросовестно охранять жизнь и здоровье тех работников, которые находятся под вашим руководством. Это вы ему скажете, товарищи судьи!..

Прокурор в синей толстовке — официального казенного коммунистического вида бритый молодой еврей с огромной шевелюрой — кончил.

Председатель, русский, рыжий детина, на вид из тех рабочих, которые, прочтя пятикопеечную брошюру, становились в ряды марксизма, —   имел по правую руку молодого краснощекого парня, тоже такого приблизительно типа, а по другую тупое лицо, очевидно плохо соображавшее, что происходит. Узкую часть стола занимал секретарь — тоже еврей, до такой степени похожий на прокурора, что, если бы они переменились местами, никто бы этого, пожалуй, не заметил.