Огненный всадник - Михаил Голденков

Царские воеводы, пусть и удрученные, успокаивали своего государя, мол, скоро, уж скоро литовцы белый флаг выбросят, их городу досталось не меньше, чем нам… И верно, крепость Смоленска сильно пострадала от последнего штурма: из солдат осталось всего две с половиной тысячи человек, в стенах и башнях были пробиты бреши, пушки попорчены, избицы разрушены, палисады вырублены, Малый вал разрушен полностью, и его исправить не представлялось никакой возможности. Особенно сильно разбиты были две ква-теры между Антипинской башней и Малым валом, а также стоявшая здесь Малая башня. Попытки Обуховича назначить кого-нибудь из горожан оборонять эти места полностью провалились.

— Идти туда как на смерть! — отвечали ему. — Не пойдем, пане, не проси.

Тогда воевода пытался приказать Корфу отрядить людей силой, но Корф стал бурно возражать:

— Я потерял большую часть своих солдат и не могу ничего сделать с чужими. Едва ли будет в моих силах защищать вал без людей, — заявил немец.

Пришлось две кватеры на протяжении более ста пятидесяти сажен бросить без всякой обороны. Сюда мог теперь прийти кто угодно — его бы никто не встретил даже одиночным выстрелом из мушкета — вход в Смоленск здесь был свободен. Все, что придумал воевода — это выставить здесь испорченные мушкеты, изображая присутствие солдат, поставить на палках круглые мушкетерские шлемы с гребнями, да сделать несколько манекенов людей.

В лагере Алексея Михайловича, напротив, царило веселье, хотя накануне расстроенный до смерти провалом штурма царь просидел весь день за столом с пером в руке, что-то рисуя, комкая и кидая на пол мятые листы, вновь рисуя, вновь комкая… Вечером он вызвал пушкарных дел мастера Чохова, внука знаменитого Андрея Чохова, и вручил ему лист, испещренный изображениями толстого, ствол а, вроде как пушки, и огромных ядер, какими-то цифрами и рисунками человечков на мостках рядом с огромными шарами.

— Такая пушка должна и стену пробить, и башню снеси, — заявил государь, пока Чохов с ужасом рассматривал рисунок, — оцени, добавь, чего нет, да будем в Туле отливать для полного разгрома Смоленска. Твой дед славную пушку отлил для Федора Ивановича, но она ни разу не стреляла. А моя должна стрелять и одним ядром всю стену проламывать!

Чохов продолжал смотреть на «чертеж» округленными глазами. Да, царь-пушка его деда, которую он сам называл «пушка-игрушка», ни разу не стреляла двухтонными ядрами, но та, что изобразил на рисунке царь, была еще хуже: короткий в четыре метра ствол, чудовищный калибр 850 мм, ядра, непонятно как закатываемые в зев этого чудовища… «Если по помосту закатить, как изобразил царь, то помост слишком крут будет, — рассуждал Чохов, — ядро больше любой бочки не усидит на нем, и даже два человека не удержат такое ядро на таком крутом помосте… Нет, помост отпадает. А порох? Ежели зарядить порохом да запалить, то просто разнесет все в клочья, и все дела…» Чохов что-то пробурчал, мол, покумекать надо, да и вышел вон. Показывал чертеж воеводам, те смеялись, иные плакать готовы были, советовали Чохову соглашаться да бежать куца подальше.

Царю пытались вежливо намекнуть, что кроме как для украшения царского двора такая вторая царь-пушка ни для чего не годится, но Алексей Михайлович настаивал. Документы и чертеж, правда, более аккуратно перерисованный, отправили с почтой в Тулу. После чего царя осмотрел немецкий доктор и прописал пускание крови для понижения кровяного давления на мозг государя. Царю сделали пускание, от чего он пришел в еще большее уныние и приказал всем подчиненным также пройти через такое лечение. Все, естественно, подчинились, кроме князя Родиона Стрешнева. Этот уже немолодой господин, всегда отличавшийся прямодушным и категоричным характером, наотрез отказался от «глупой затеи».

— Стар я для таких штучек, — недовольно заметил князь.

— Что?! — взревел Алексей Михайлович и при всех набросился на Стрешнева, колотя его руками и ногами по чем попало, приговаривая:

— Чем твоя литовская кровь лучше моей, холоп! Думаешь, если твой род из Литвы, так ты и лучше тут всех?! Получай! — и он наносил старцу все новые и новые удары. Потом резко прекратил избиение, сел за стол, уронив лицо в ладони, беззвучно порыдал и долго выпрашивал прощения у Стрешнева, одаряя его деньгами и жемчугами… Кровопускание не помогло.

Зато 20-го августа самочувствие царя резко изменилось к лучшему: ему донесли о долгожданном взятии Гомеля и о «разгроме» у города Борисова гетмана Радзивилла — пришло-таки письмо от Трубецкого. Раздраженный тем, что не удалось схватить самого Радзивилла и окончательно разбить его армию, Трубецкой успокаивал царя тем, что «гетмана Ради-вила побили, за 15 верст до литовского города Борисова, на речке на Шкловке, а в языках взяли 12 полковников, и знамя, и бунчук Радивилов взяли, и знамена и литавры поимали, и всяких литовских людей в языках взяли 270 человек, а сам Радивил утек с небольшими людьми, ранен».

— Вот уж хитрый лис этот Трубецкой! — качал головой царь, читая смехотворный отчет о потерях князя: 9 человек убитыми и 97 ранеными.

Рядом на столе у царя лежало еще одно письмо, от тайного соглядатая при Трубецком, в котором сообщалось, что князь потерял тысячу человек, как и Радзивилл, и более трех тысяч ранеными. Еще семь тысяч Трубецкой потерял на берегу Днепра 2-го августа, приближаясь к Орше. Ночная атака литвин застала воеводу врасплох, и его ратники в панике бежали на противоположный берег реки. Многие при этом утонули. Но хитрющий Трубецкой потери этого боя в список не внес, так же как наемную пехоту, казаков, французскую кавалерию — указал только потери московских стрельцов в бою на Ослинке. Царь простил этот маленький грешок своему воеводе (чем и сам был грешен), ибо результатом был доволен: Трубецкой прислал в лагерь трофейные бело-красно-белые знамена, булаву гетмана, личный штандарт Радзивилла с гербом «Трубы» — три трубы, соединенные мундштуками, наиболее важных пленников из полковников и одно прелюбопытнейшее письмо, точнее, копию письма Обуховича гетману, посланного еще в апреле, где воевода Смоленска описывал слабые стороны города.

Обрадованный государь велел открыть праздничную стрельбу из пушек по городу, а после сего «салюта» послал к Обуховичу парламентеров Ивана и Семена Милославских с дьяконом Максимом Лихачевым. Парламентеров пропустили в город, но в дом Обухович решил их не вести. Поговорили прямо на улице, сразу за воротами, сидя на пустых бочках из-под пороха под ярким августовским солнцем, последними лучами лета согревающим многострадальный город.

Лихачев повторил предложение и условия сдачи города московскому царю. Обухович с Корфом и Боноллиусом спокойно слушали.