Ледолом - Рязанов Михайлович

Юрица, выглянувший из-за сугроба, поднялся и устремился в мою сторону. Я снова дал дёру, но на крыльце почувствовал себя в безопасности и остановился. Юрица в тот момент перескочил через низкий заплотик возле сарая-склада во дворе, где до отъезда в Ленинград жили Кудряшовы, и рыскнул туда-сюда в посадках акации, а там и до его хатёнки огородами рукой подать. Вскоре поблескивавшая хромовым верхом его шапка исчезла из виду.

«Зачем тот дядька с наганом догонял Юрицу? — размышлял я. — Наверное, тоже шпана. Что-то, верно, не поделили. Или во время картёжной игры поцапались».

Постепенно я успокоился. Похоже, ни Юрица, ни гнавшийся за ним не собирались возвратиться в наш двор. С опаской приблизился к воротам, шагнул на улицу — там всё выглядело мирно. Разбежавшись, я выкатил на проезжую часть. В конце квартала, направо, маячил Толька Мироедов. Я часто с ним не ладил, но наступали периоды, когда мы мирились. Он сейчас тоже с длинным проволочным крючком для зацепа за борт автомашины или за перекладину саней ждал попутку. Я жиманул к нему изо всех сил.

Тольку мой взволнованный рассказ не удивил. По его словам, он и не такое видывал, а наганов у него от дяди Бори, брата старшего, что в тюрьме сидит, якобы осталась куча. Врал, конечно.

Дня через два-три мы играли, гоняя по дороге палками и проволочными клюшками замёрзшие конские катыши. Юрица окликнул меня и подозвал к лавочке, где сидел и лузгал семечки вместе с черноглазой весёлой красавицей Розкой, совсем сопливой девчонкой, лет десяти — двенадцати.

— А ты молоток,[149] Резан. Не заложил[150] меня мусору. Держи.

И Юрица протянул горсть жареных подсолнечных семечек. Я машинально подставил обе ладони.

И, обнимая румянощёкую и счастливую Розку, галантный кавалер хвастливо поведал ей:

— Тихушник[151] рвал за мной с дурой наголо. Я думал: шмальнёт начисто…[152] Еле ушёл. Мазульку[153] за меня поддержал Резан.

— Бандитик ты мой фартовый, — засюсюкала нарочито Розка и длинно поцеловала Юрицу в щёку.

Так вот, оказывается, в чём дело: за Юрицей гнался вовсе не ширмач,[154] а милиционер.

— А почему же мильтон был не в форме? — спросил я Юрицу, когда Розка отлепилась от него.

— Тихушник, из уголовки, — охотно разъяснил Юрица и повторил: — А ты молоток. За это тебе должок скащиваю![155] Хотя ты и бздиловатый![156]

— Вовсе я не бздила, — взъерепенился я.

— Божись, что поканаешь с нами «горбушки» вертеть.

— Не пойду.

— Что — мамка письку надерёт?

И они обидно засмеялись, а Розка запела:

— Мамки нет, и папки нет,Некого бояться.

Юрица подхватил:

— Приходите девки к нам,Будем вслась ебаться.

— Как тебе не стыдно? — притворно сердито воскликнула девчонка. — Будем целоваться! — и она захохотала. А Юрица ещё теснее прижиался к ней. Но Розка решительно отодвинулась и заявила:

— Ты меня, Юрчик, не фалуй,[157] а то я Арончику трёкну.[158]

— Ты што — дура? Шуток не понимаишь? — уже другим, оправдывающимся, тоном продолжил любезную беседу Юрица. Испугался! Арон Фридман слыл непререкаемым блатным. Юрица, очевидно, опасался брата Розки, дерзкого и скорого на расправу.

Я отошёл от скамьи, разжал кулаки и высыпал семечки на снег. На них тут же набросились воробьи.

— Ты чево, Резан? — увидев, что я бросил семечки, нахраписто спросил Юрица.

— Не хочу быть в замазке, — ответил я.

— Фраерюга штампованный! Я жа от души…

— Ты меня тоже от души терзал за краюху, которую я лишь поднял с дороги, — съязвил я.

— Смотри, тебе с горки виднее, Резан. Не промахнись.

При последующих встречах Юрица шутил издевательски и всегда одинаково подначивал:[159]

— Эй, мамкин сынок, когда побежим черняшку вертеть?

Что мне было ответить? Не умел я тогда найти точных смелых слов, чтобы дать понять насмехавшемуся надо мной уличному «хозяину», что не в маминых запретах суть, а в том, что мне нестерпимо стыдно признаться даже себе, что участвовал в краже хлеба, — ведь кому-то его не досталось, кто-то голодным остался. И со мной не раз такое бывало — торчишь, маешься весь день в очереди, а хлеба почему-то не подвезут или передо мной последнюю буханку разрежут. А со стены магазина, из-под потолка, ухмыляясь во всю розовую рожицу — рот до ушей, толстощёкий пекарь протягивает поднос, полный булок, ватрушек, кренделей и пирожных. Разумеется, этого балагура-кондитера нарисовали на стекле ещё до войны, но не знаю, как у других, а у меня голодные спазмы в животе начинались, как только я поднимал глаза и невольно принимался разглядывать пышную стряпню, вкус которой, кажется, давно забыл.

Вот и плетёшься тогда домой с пустой торбочкой — слёзы на глаза наворачиваются мутной пеленой, а на уме те разноцветные пирожные и пышные шаньги.

С горечью я однажды признался себе: значит, и я оставил кого-то без пайка. И представлял в воображении, как какой-нибудь голодный пацанёнок возвращается из магазина с пустыми руками, и не находил себе места… А тут ещё Алька Жмот подошёл к нам и торопливо выкрикнул:

— Созорок одизин!

Мы с Юркой Бобыньком, накатавшись на коньках до горячего пота, стояли у ворот его двора и грызли зелёный, тоже пайковый, жмых, голодные до дрожи в коленях — устали. Молчали.

— Сорок один! — уже нормально повторил Алька и протянул тёмно-серую кисть руки с розовыми кончиками пальцев.

Ещё прошлым летом Алька научил нас тайному языку, с помощью которого мы могли изъясняться, не опасаясь, что нас поймут другие. Новый язык был прост: к каждому слогу последовательно прибавлялось по слогу «за» либо «зо», «зе», «зу» и другие буквенные сочетания. Моё имя выглядело так: «Юзарказа». Или: «Изидезём наза резекузу». Я даже Альке с обидой заявил: «Чего обзываешься!» Алька хихикнул. Попробуй пойми, что тебя на Миасс приглашают, на реку.

— Тызы глузохой, штозо лизи? — разозлился Алька.

— Не дам, — воспротивился я. — Шиш тебе!

— Пошто? — возмутился Алька.

— Почему я должен тебе что-то отдавать? Каждый раз выпрашиваешь. А то же самое по карточкам получаешь. Надоел.

Юрка с любопытством наблюдал нашу стычку.

— Жмых стибрили?[160] — сощурился Алька.

— А тебе какое дело?

— А такое: половину отдай — положено. По закону.

— С какой это стати?

— Юрица — блатной. А я евоный братан, во…

Меня Алькина наглость так взбудоражила, что я пошёл на небывалую дерзость:

— Иди ты со своим Юрицей знаешь куда? К чертям свинячим. Блатные… Ему работать надо, на заводе, а он блатует, паразит! Да ещё ты попрошайничаешь, нахал.

Алька изумился моему безрассудству. Но изловчился и вцепился в кусок жмыха, который я сжимал в кулаке. Однако хапком отнять жмых ему оказалось не по силам. Тогда он просипел:

— Отдай — не греши, а то харкну на тебя — сразу сифилюгой заболеешь.

И, поняв, что не сумел запугать, добавил:

— И чихоткой!

Однако я вывернул свой кулак из скользких, сырых Алькиных ладоней, а его оттолкнул с силой. Алька растянулся на тротуаре, раскисшем кое-где под пригревом февральского солнышка.

— Ну, Резан, всё! На блатных руку поднял, да? Юрица тебя заделает… Кранты[161] тебе!

— За брата тыришься?[162] А ты честно, один на один выйди…

— Ты ещё нам попадёшься! В тёмном местечке.

И Алька, разозлённый, смотался в свою подворотню на Свободы, двадцать.

— Сейчас Юрицу позовёт, — сообразил Бобынёк. — Идём домой. Ну его…

Признаться, вовсе не хотелось встретиться с Юрицей: было ясно, что не только мне, всем штабом с ним не справиться: с ним целая хевра,[163] а он её повелитель.

И мы разошлись по домам. Оставшись наедине, я поразмышлял над произошедшим и сказал себе: ты струсил! Поэтому и сбежал с улицы. И мне стало ещё горше.

Первые дни я опасался встречи с Юрицей, а после утвердился в решении: пусть он изрежет меня финкой (наборная ручка её из разноцветного оргстекла всегда торчала за голенищем его правого бурка), пусть! — но «вертеть» ни за что не пойду. И то, что о нём думаю, прямо скажу в глаза. И прощения у Альки просить не буду. Тем более что жмых Юрке выкупил отец — на кровные деньги. По карточке.

С каким трепетом и отчаяньем я ждал этого дня! И он наступил. Я ожидал худшего, но, вопреки моему ожиданию, Юрица не набросился на меня, не побил и не зарезал. Он лишь ухмыльнулся, когда я ему заявил:

— Ты вор! А я не хочу воровать. И не буду…

Думал, он взбеленится — кому охота услышать столь позорное обличение, а он залыбился,[164] похоже, довольный услышанным. И гордый. И лишь сплюнул сквозь «золотые» зубы презрительно: