Тьма сгущается - Гарри Тёртлдав

— Что ты все рвешься в бригаду Плегмунда, если так уж рыжиков не любишь? — поинтересовался Эалстан у брата.

— Я же не ради альгарвейцев туда собираюсь, — отозвался Сидрок. — А ради себя.

— Не вижу разницы, — признался Эалстан. — И зуб даю, королю Мезенцио тоже никакой разницы не будет.

— Это потому, что ты олух, — любезно ответил Сидрок. — Если хочешь сказать, что король Мезенцио еще больший олух, спорить не буду.

— Знаешь, что я тебе скажу? — прищурился Эалстан. — Из нас двоих я не самый большой олух, вот что.

Сидрок сделал вид, что собирается врезать кузену в глаз. Эалстан сделал вид, будто уворачивается. Оба расхохотались. Они продолжали обмениваться оскорблениями, но уже не всерьез, как в последнее время, когда брошенное в сердцах слово могло отравить душу на долгие годы. Оба словно вернулись в убежавшее детство, и это было так весело.

Когда они постучали в дверь Эалстанова дома, оба еще продолжали обмениваться шутливыми проклятиями, задыхаясь от хохота. Отворившая им Конберга так и застыла на пороге, подозрительно оглядывая юношей.

— По-моему, вы оба по дороге в корчму заглянули, — заметила она — Эалстан не мог понять, всерьез или в шутку.

Сидрок шумно дыхнул ей в лицо.

— Ни капли вина, — объявил он. — И даже пива!

Конберга сделала вид, что ее шатает.

— Это верно. А вот когда ты в последний раз чистил зубы?

Голос ее должен был сочиться ядом, учитывая, насколько она недолюбливала Сидрока, и тогда мгновение разорвалось бы, точно фугасное ядро. Но этого не случилось. Сидрок дыхнул в лицо Эалстану, и тот, не желая уступать сестре, очень убедительно изобразил умирающего. Оба к этому времени изнемогли от смеха совершенно и держались за друга. Конберга беспомощно глянула на них — и расхохоталась сама.

Из дома напротив выглянула соседка, посмотрела на всех троих удивленно — верно, недоумевала, что может найтись веселого в мрачном оккупированном Громхеорте. Эалстан и сам задавался тем же вопросом, но остановиться не мог — быть может, потому, что понимал, как скоротечна минута шальной радости.

Соседка, покачав головой, скрылась за порогом, и это тоже было несказанно смешно. Но затем Конберга, не вполне задохнувшаяся от хохота, заметила:

— Что-то вы и впрямь задержались по дороге. Не иначе как свернули?

— Нет-нет! — возмутился Эалстан. — Правда! Пришлось ждать, пока через город не пройдет колонна ункерлантских пленников. В лагеря, наверное, ведут.

При этих словах волшебство рассеялось. И впрямь — что общего могут иметь с безмятежным весельем военнопленные и лагеря?

Южный ветер наволок тучи; скрылось солнце, и улица погрузилась во мглу. Эалстану непонятно стало, как мог он вести себя так глупо, пусть даже несколько минут. Сидроку, судя по его лицу, пришло в голову то же самое.

Эалстан вздохнул.

— Пошли в дом, — пробормотал он. — Холодает.

Маршировать по скверно вымощеной булыжником и строительным мусором дороге Бембо вовсе не нравилось, а тем более — когда не высохла скользкая грязь после ночного дождя.

— Если я оскользнусь, — пожаловался альгарвейский жандарм, — то упаду и непременно сломаю лодыжку.

— Лучше бы шею, — с надеждой заметил Орасте. — Тогда ты хоть заткнешься.

— Придержите языки, вы оба! — рыкнул сержант Пезаро. — У нас есть приказ. Мы его выполним. Все. Разговор окончен.

Он пер вперед, словно стенобитное орудие. Брюхо старшего жандарма покачивалось на каждом шагу, однако молодые товарищи с трудом поспевали за Пезаро.

— Ставлю сребреник, — вполголоса бросил Бембо своему напарнику, — что он выдохнется задолго до того, как мы попадем в этот, как бишь его… Ойнгестун.

— Я знал, что ты болван, — буркнул тот, — но не думал, что ты меня болваном считаешь. Еще не хватало — деньгами попусту разбрасываться. О чем тут спорить-то?

Они брели мимо засеянных полей, мимо оливковых рощ и садок. В лугах и на опушках Бембо замечал местных жителей — фортвежцев и кауниан, изредка по двое-трое, но обычно в одиночку что-то выискивающих на земле.

— Чем они там заняты? — полюбопытствовал он.

— Грибы собирают. — Пезаро закатил глаза. — Они их едят.

— Какая мерзость! — Бембо скорчил жуткую рожу, точно собирался вывернуться наизнанку. Никто из жандармов не возразил.

— Оно еще и опасно, — добавил он чуть погодя, — для нас, по крайней мере. Может, они только вид делают, будто грибы ищут, а сами — да чем угодно могут заниматься!

— Знаю. — Пезаро кивнул и тут же пожал плечами. — А что поделаешь? Солдаты все твердят, будто сукины дети мятеж поднять могут, если их по осени из города не выпускать. Ну будут у нас мелкие неприятности — надеюсь, что мелкие, — зато от крупных избавимся. Нам сейчас крупные неприятности ох как не на руку — на западе дела идут не лучшим образом.

— А-а… — Подобного рода обмен Бембо мог понять: на нем строилась вся жандармская служба. — Может, деньги с них брать за разрешение собирать клятую отраву… ну, вроде как шлюшкой попользуешься на месте, чтобы в участок не тащить. И все довольны.

Иной сержант мог бы закатить скандал, услыхав подобные слова. Пезаро только башку наклонил.

— Дельная мысль. Надо будет пустить по инстанциям. Все, что мы в силах выжать из здешних убогих краев, пойдет в счет победы. — Он прошел еще пару шагов, потом не выдержал и, сняв шляпу, утер пот со лба рукавом. — Долго еще шагать, чтоб его… — Бембо многозначительно покосился на Орасте. Тот сделал вид, что не заметил. — И жезл этот тяжеленный, — продолжал сержант, — пропади он пропадом…

Тут с ним тоже нельзя было поспорить — Бембо уже давно надоело волочить на спине боевой жезл пехотного образца, какие выдали жандармам на задание. Плечо от непривычной тяжести болело, рука отваливалась, а нервы только портились. Если начальство полагает, что коротким жандармским жезлом в Ойнгестуне оборониться не выйдет — какого сопротивления можно ожидать?

Когда вдали завиднелась деревня, Пезаро, который оплывал наподобие свечи по мере того, как все выше карабкалось к зениту солнце, вдруг расправил плечи.

— А ну, подтянулись! — прикрикнул он на подчиненных. — Непорядок, чтобы здешняя деревенщина на нас поглядывала, будто на дохлых крыс! Покажите, что вы мужчины, а то хуже будет!

Бембо и так было плохо — от пяток и выше. И все же он и его товарищи вступили в Ойнгестун с истинно альгарвейской бравадой: плечи расправлены, головы гордо подняты, и каждый смотрит с величавым презрением, словно повелитель мироздания. Ведь магия учит нас, что обличье определяет сущность.