Журнал Наш Современник №6 (2001) - Журнал Наш Современник

Был уже составлен план первых номеров, где предусматривался критический разбор ряда исторических романов, в том числе Н. А. Полевого "Клятва при гробе Господнем", вышедшего в 1832 году, романа П. П. Свиньина "Шемякин суд" (1832), а также М. Загоскина "Юрий Милославский, или русские в 1812 году" и романа Ф. Булгарина "Дмитрий Самозванец", когда выяснилось, что газета не имеет прав на существование в связи с сильной цензурой и общей напряженной международной обстановкой. Французская июльская революция усилила придирчивость к печати III Отделения Его Императорского Величества канцелярии. Газеты стали выходить с пустыми полосами, их не успевали даже заполнять рекламой1.

Глубокое убеждение Пушкина в необходимости иметь свое издание через некоторое время дало свои замечательные всходы. Заметим, что название пушкинского всем известного журнала "Современник" перекликалось с задуманной газетой - "Дневник". Это были звенья одной цепи.

Отличительной чертой времени была общая страсть к чтению и истории! Тогда много толковали об исторических корнях, о специфических чертах национального развития, об изучении всеобщей истории. Прежде всего английской и французской. С этим связано и увлечение мемуарной литературой.

По этому поводу князь П. А. Вяземский как всегда живо, умно и профессионально заметил: "Зачем начал я писать свой журнал? Нечего греха таить, от того, что в "Memoires" ("Мемуарах") о Байроне Moor (Мура) нашел я отрывки дневника его. А меня черт так и дергает всегда вослед за великими. Я еще не расписался, или не вписался: теперь пока даже и скучно вести свой журнал. Но, впрочем, я рад этой обязанности давать себе некоторый отчет в своем дне". Здесь важно указание, что вести дневник, который он называл журналом (как и В. А. Жуковский), он считал " обязанностью", которой был рад.

Русские люди зачитывались модными записками Т. Мура о Байроне, вышедшими в Париже в 1830 году. (Отметим, что это достаточно сложный и спорный источник.) Как известно, смерть Байрона в 1824 году потрясла Пушкина. Об этой так внезапно оборвавшейся жизни писали В. Скотт и Гете (А. И. Тургенев, верный архивной традиции, скопировал это "сокровище", хорошо сознавая его значение!)1: "Ненависть уготовила, - писал безутешный В. Скотт, - преждевременную кончину бедному лорду Байрону, который пал в цвете лет, унося с собой столько надежд и ожиданий"2.

Эти записки с равным удовольствием читали и в Михайловском, и в Петербурге, и в Москве. Охотились за ними и соотечественники за границей. "Жду выхода Записок Байрона, будто бы сожженных Муром и ныне изданных" (курсив мой. - И. С.)3, - писал из Парижа С. А. Соболевский другу писателю, журналисту С. П. Шевыреву 6 февраля 1830 года.

Прочел их и Пушкин, и ему стало жутко. В беседе с друзьями он шутливо сообщал, что теперь будет утром и вечером читать следующую молитву: "Боже милостивый, защити меня от моих будущих биографов, от моих почитателей так же, как и от моих критиков. Первые будут оказывать мне медвежьи услуги, вторые утопят меня в море отравленных чернил. Сохрани меня, Господи, от тех и других!"4 Об этом у Пушкина есть несколько высказываний, хорошо известных.

"Зачем жалеешь о потере записок Байрона? - спрашивал Пушкин. - Черт с ними! Слава Богу, что потеряны. Он исповедался в своих стихах, невольно, увлеченный восторгом поэзии (...). Толпа жадно читает исповеди, записки, etc, потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок - не так, как вы - иначе".

Как откровенно и убедительно звучат его слова: "Писать свои memoires заманчиво и приятно. Никого так не любишь, как самого себя. Предмет неистощимый. Но трудно. Не лгать - можно; быть искренним - невозможность физическая. Перо иногда остановится, как с разбега перед пропастью - на том, что посторонний прочел бы равнодушно. Презирать - brеvеr (бросать вызов (фр.). - И. С.) - суд людей не трудно; презирать суд собственный невозможно".

Зная увлечение сына мемуарной литературой, Сергей Львович писал из Михайловского 22 октября 1834 года: "Последнее время и теперь я еще читаю Мемуары Байрона, писанные Муром. Надо признаться, что этот Великий Гений много мелочного имел в характере и, случалось, вел себя как сущий пьяница, каким он и был. - Дабы примириться с ним, мне нужно было его перечитать. Как поэта я его люблю, но как человека... нимало! Я для того не довольно цивилизован. - Читал я еще Мемуары Базиля Гааля, капитана английского корабля, попадаются места очень замечательные.- Это, однако, не помешало тому, чтобы на труде сем я нашел замечание Аннет Вульф, очень верное - ...она находит, что сцены на воде отличаются большой сухостью, и это правда"5.

Мемуаристика в широком понимании включает в себя дневники, воспоминания, мемуары, записки, записные книжки, журналы, альбомы, а также и письма, так называемое эпистолярное наследие. К рукописному наследию Пушкина относятся неоконченные статьи о Державине, Карамзине, Кюхельбекере и Дельвиге, вызывающие горячие споры и по сей день. Все эти материалы автобиографического характера, являющиеся ценным источником, ориентированы на человеческую память, на воссоздание какого-то фрагмента истории, личностные моменты, освещающие литературные и общественные интересы как самого автора, так и современников. Как верно заметил С. Ю. Куняев: "Мемуаристика определяет общественный тонус своей эпохи"!

По этому поводу так отзывался А. Н. Толстой: "Родина - это движение народа по своей земле из глубины веков к желанному будущему.(...) Недаром пращур плел волшебную сеть русского языка, недаром его поколения слагали песни и плясали под солнцем на весенних буграх, недаром московские люди сиживали по вечерам при восковой свече над книгами, а иные, как неистовый протопоп Аввакум в яме, в Пустозерске, и размышляли о правде человеческой и записывали уставом и полууставом мысли свои". Менялись времена, но не проходило желание людей поделиться самым сокровенным, отслеживая прошлое и описывая течение собственной проживаемой жизни.

Быстротечность времени, его исключительную ценность хорошо чувствовал Пушкин, когда призывал друзей вести свои личные ежедневные записи. Только позже безвозвратность ушедшего оценило его ближайшее окружение, единомышленники и собратья по писательской артели. В 1844 году П. А. Плетнев, литератор, историк, профессор Петербургского университета, продолжатель пушкинского "Современника", про которого поэт говорил "Брат Лев и брат Плетнев", приводит мудрые слова Пушкина, сказанные у Обухова моста во время прогулки за несколько дней до дуэли: "Все заботливо исполняют требования общежития в отношении к посторонним, то есть к людям, которых мы не любим, а чаще и не уважаем, и это единственно потому, что они для нас ничто. С друзьями же не церемонятся, оставляют без внимания обязанности к ним, как к порядочным людям, хотя они для нас - все. Нет, я так не хочу действовать. Я хочу доказывать моим друзьям, что не только их люблю и верую в них, но признаю за долг и им, и себе, и посторонним показывать, что они для меня первые из порядочных людей, перед которыми я не хочу и боюсь манкировать чем бы то ни было, освященными обыкновениями и правилами общежития" (курсив мой. - И. С.) Это было пушкинское литературное кредо, высказанное ближайшему другу и единомышленнику, не раз убеждавшемуся в гении Пушкина. Ведь не случайно же он с гордостью говорил: "Я был для него все: и родственником, и другом, и издателем, и кассиром".

Об этом разговоре, запавшем в душу, Плетнев сообщил в письме к Я. Гроту: "У него (Пушкина. - И. С.) было тогда какое-то высокорелигиозное настроение. Он говорил со мною о судьбах Промысла, выше всего ставил в человеке качество благоволения ко всем, видел это качество во мне, завидовал моей жизни и вытребовал обещание, что я напишу мемуары"1. (Здесь важно и указание на Промысел Божий, о котором говорил поэт!).

Ни биографом, ни мемуаристом Плетнев не стал. Увы! А как хорошо отзывался он о литературном окружении:

...Искусства в общий круг

Как братьев нас навек соединили;

Друг с другом мы и труд свой, и досуг,

И жребий наш с любовию делили;

Их счастием я счастлив был равно;

В моей тоске я видел их унылых...

Мне в славе их участие дано:

Я буду жить бессмертием мне милых (курсив мой. - И. С.).

Вспоминаются слова Пушкина: "Я своим друзьям завещаю память о себе...".

11 марта 1837 года, писал кн. П. А. Вяземскому М. П. Погодин: "Хорошо было бы, если бы вы объявили в "Современнике" желание, чтобы все имеющие у себя письма Пушкина относились к вам и присылали бы копии для напечатания. Надо сохранить всякую его строку. И так мы уже растеряли сколько. Вон, что делают в Германии,- пять лет не наговорятся о Гете. На вас, князь, лежит еще святая обязанность написать биографию Карамзина. Пушкина вы знали коротко во всем продолжении его поприща. Не откладывайте, спешите. Всякий должен бы теперь записать хоть для себя, для его памяти, все, что знает о Пушкине, все свои наблюдения над ним". "Христа ради, чтоб все Пушкина важное и неважное было цело...", - заклинает Погодин князя в апреле. А в 20-х числах июля уже князь пишет историку: "Хорошо бы собрать по всем рукам письма Пушкина и каждому из приятелей его написать воспоминания о нем. Время полной и живописной биографии еще не настало, но сверстникам его следует приготовить материалы для будущего соорудителя"2.