Мне не больно - Андрей Валентинов

Он быстро оглянулся – сказывалось знакомство со здешними нравами, – но единственным свидетелем столь крамольной фразы оказался большой черный кот, гревшийся у батареи.

– Левиафан! – позвал хозяин. Кот, неторопливо прошествовав к креслу, одним прыжком оказался на коленях у Бертяева. Афанасий Михайлович почесал Левиафана за ухом, тот потянулся и негромко мурлыкнул.

– Вы не в восторге от названных вами лиц, Бен. Но кроме них есть еще другие. Их приблизительно сто пятьдесят миллионов.

– Ах, другие! – Молодой человек повысил голос, вызвав удивленный взгляд Левиафана. – Ну хорошо… Где были они все двадцать лет назад? Тогда нужно было не страдать, а действовать! Сколько ушло с Корниловым? Сколько было с Юденичем? А остальные – эти самые миллионы? Гуталин варили да мануфактурой приторговывали? Так на что же им жаловаться? Они этого хотели, нет?

– Нет. Они хотели другого. Многие верили, что большевики смогут изменить жизнь к лучшему. Люди верят пастырям.

– «К чему стадам дары свободы? Их должно резать или стричь!» – так, кажется, у вашего Пушкина? – резко бросил Бен. – Нет, мне не больно за овец, которых ведут на убой, и за сторожевых псов! Мне больно за таких, как вы, как этот художник, как…

Он чуть было не назвал фамилию Тернема, но вовремя сдержался. Бертяев слушал невозмутимо, время от времени поглаживая разнежившегося Левиафана.

– Вот за вас мне больно – за тех, кто остаются людьми! Знаете, Афанасий Михайлович, у нас все старики были уверены, что Сталина вот-вот прикончат – как Марата. Но на все сто пятьдесят миллионов не нашлось Шарлотты Корде! Чего же ждать от этого народа? Поэтому надо спасти тех, кто остался человеком, а остальным просто не мешать. Когда станут на задние ноги, тогда вернемся, поговорим…

Бертяев ответил не сразу. Он осторожно опустил на пол кота, вызвав у того недовольную мину, слегка пригубил коньяк и откинулся на спинку кресла.

– Вы процитировали Пушкина… «Вашего», как вы изволили выразиться… Да, стадам не нужна свобода. Но это не овцы, Бен, – это люди. Вы не правы, осуждая их. Человек слаб. Мы привыкли повторять это не задумываясь, но человек действительно слаб, поэтому нельзя так судить. «Не судите, да и не судимы будете», – помните, Бен?

– «Милосердия ищу, а не жертвы», – кивнул его собеседник. – Интересно, что сказал бы Христос, побывав в Эс Эс Эс Эр?

Ненавистное название Бен произнес, тщательно выделяя каждый слог.

– Во всяком случае, не осудил бы…

– Я не теолог, – пожал плечами молодой человек, – но, насколько я помню, Господь даровал людям свободу воли. Они могли сделать со своей жизнью что угодно – и решили строить этот… социализм. Разве они жертвы? Да они даже не пытаются сопротивляться! Иногда кажется, что им это все по душе! Честное слово, начинаешь верить, что здесь в самом деле провели массовую лоботомию…

– А если это так? – Бертяев говорил негромко, в голосе ощущалась глубокая, скрытая боль. – Для лоботомии не обязательно вскрывать череп… К тому же многим не просто вскрыли череп – им снесли головы. То, что происходит «у нас», как вы говорите, не фарс, Бен. Это – трагедия, страшная, еще не виданная. Дело не в Сталине и даже не в большевиках. Самое ужасное, что мы пока даже не можем понять причину всего этого… И дай Бог, чтобы потоп не затопил и ваш… Марс.

– Я знаю одно, Афанасий Михайлович, – твердо ответил Бен, – если господа комиссары прибудут к нам, на Тускулу, я возьму скрайбер и постараюсь не уронить честь нашего рода. Отец дрался с хамами с октября семнадцатого, мать была сестрой милосердия в Добрармии… А вам и таким, как вы, лучше действительно эмигрировать, иначе можно пропасть зазря! Что вам тут делать?

– То, что нужно, Бен. Если я и мои товарищи пропадем, то не зазря, как вы выразились. Поэтому я никуда не уеду… Конечно, многих надо вывозить немедленно – таких, как Стрешнев… Кстати, спасибо вам за него. Эта милая девушка, которая так похожа на вас…

– Сестра, – улыбнулся Бен, – Люба. А если точнее – Лу…

– Но почему? – Драматург удивленно развел руками. – Вы, Александр, – Бен, Люба – Лу, ваш друг…

– Джон, он же Чиф, – подсказал его собеседник. – Ну… Это мы сами придумали, нам это нравится… Может, мы, на Тускуле, действительно становимся новым народом…

– И вам не больно… – тихо договорил Бертяев. – Хорошие, воспитанные мальчики и девочки…

В этот вечер Лу задержалась у больного. Вышло это неожиданно. Каша была сварена, укол сделан, и «патронажная сестра» уже надевала пальто, когда в дверь постучали и на пороге появился улыбающийся Володя Синицын.

– Ага, все в сборе! – заявил он, пожимая руку девушке. – Вячеслав, я тебе принес фейхоа!

– Что? Что? – От удивления больной даже привстал. Синицын, довольный произведенным эффектом, засмеялся:

– Фейхоа. Что-то китайское. Вкус – необыкновенный, и полезное до невозможности… Да ты, смотрю, повеселел!

Действительно, Вячеслав Константинович выглядел теперь бодрее. То ли помогло чудодейственное лекарство из плесени, то ли просто подействовало простое человеческое участие, но художник заметно повеселел, начал поговаривать о работе и даже время от времени брал в руки карандаш, набрасывая что-то на обрезках альбомных листов. Лу не возражала: любимая работа помогала художнику отвлечься, не думать о недуге.

Володя Синицын забегал почти каждый вечер, принося гостинцы и стараясь поднять настроение. Девушке он нравился, хотя первое впечатление осталось: этот загорелый широкоплечий парень явно не из столичной богемы. Художник знал его давно, но о прошлом в присутствии Лу друзья никогда не заговаривали. Лишь однажды завязался разговор о какой-то ЕТШ № 112, оказавшейся, к удивлению девушки, «единой трудовой школой». Началось обычное в таких случаях: «А помнишь?» – но это продлилось недолго. Почти на каждое: «А где такой-то?» – то Синицын, то художник молча покачивали головой. Где теперь их одноклассники, можно было догадаться без особого труда.

Володя отказался от чая, и они принялись за фейхоа. Лу слушала очередные столичные сплетни, которыми щедро делился гость, думая о том, что больного нужно как можно скорее уложить в настоящую больницу. Бен уже послал просьбу в Сент-Алекс, ответ должен был прийти в ближайшие часы. Стрешнев станет первым, кого группа попытается вывезти за пределы государства рабочих и крестьян.

– Люба, что невеселы? – обернулся к ней Синицын. – Надеюсь, на работе все в порядке?

Упоминание о мифической больнице, где якобы числилась «патронажная сестра», не понравилось девушке. Синицын был непрост, а ее конспирация явно шита белыми нитками.

– Ей достается, – усмехнулся художник. – Такие больные, как я, удивительно капризны!

– Ну что вы, Вячеслав Константинович! – воскликнула Лу. Больной махнул рукой:

– Не надо, не надо. Люба! Я-то себя знаю… Ладно, не будем усугублять… Володя, ты о чем-то рассказывал?

– А! – кивнул тот. – Как раз хотел… Ты своего однокурсника помнишь? Неркулова? Вячеслав Константинович улыбнулся:

– Знаете такого, Люба?

Девушке оставалось сослаться на провинциальное происхождение. Володя удивился:

– Хотел бы я у вас пожить годик-другой! Не знать Неркулова! Да это сейчас главный ваятель по части вождей! Лениных отгрохал уже не меньше дюжины…

– Четырнадцать, – тихо уточнил больной.

– Вот-вот. Сейчас Дом Советов строится – знаете? Так там намечается скульптура вождя – сто двадцать метров!

– Вы серьезно? – Лу чуть не выговорила это по-французски. Историческая родина продолжала преподносить сюрпризы.

– Да, Колосс Родосский!

– Со смотровой площадкой на лысине, – добавил Стрешнев совершенно равнодушным тоном.

Лу хотела спросить: «А зачем?» – но удержалась. Очевидно, гражданам СССР такое должно быть ясно и без пояснений.

– У него еще, говорят, в мастерской товарищ Ленин стоит в полный рост и, так сказать, а натюрель…

– И, между прочим, правда, – кивнул художник. – Тут он прав, изучает натуру. Все-таки он профессионал…

– Вот именно. Ну-с, а недавно заказали ему бюст Кутузова. Ворошилов заказал. Сам Неркулов стараться не стал – отдал помощникам. Съездил в Крым, отдохнул – а те что-то такое слепили… Надо сдавать работу, привозят Ворошилова…

Стрешнев не удержался и хмыкнул, очевидно, вспомнив что-то связанное с непобедимым маршалом.

– Появляется Неркулов, нарком к нему, а тот – еле жив. Лицо такое, будто лимон съел, а главное – левый глаз открыть не может. Ворошилов, добрая душа, давай расспрашивать…

– А, понял! – усмехнулся Стрешнев.

– …Неркулов и говорит, что-де пострадал из-за Кутузова. Настолько вжился в образ, что пришлось месяц ходить в повязке. В результате – нервный тик. Маршал давай его утешать. Выпили, закусили, бюст, конечно, Ворошилов одобрил, и только потом… Люба, догадайтесь.

– Н-не знаю, – растерялась Лу. – Бюст не понравился?