Орленев - Александр Мацкин

нельзя. Я приведу этот разговор, как он записан в мемуарах Ор¬

ленева:

«Алексей Сергеевич, вы должны создать такой же театр.

Я уверен, что мы все пойдем вам навстречу. Сделайте нас своими

пайщиками, и мы будем работать за совесть, а не за страх». Ста¬

рик Суворип загорелся, поверил в это дело и уполномочил меня

объехать многих товарищей. Я поехал к Бравичу, Типскому, Ми¬

хайлову, стараясь всячески разжечь их, говорил, что не надо ни¬

каких премьеров, не надо никаких первых ролей, надо играть,

если пужио, на выходах, чтобы каждой пьесе создать успех, чтобы

каждому ансамблю придать дух и настроение. Товарищи отнес¬

лись ко мне очень скептически, говоря, что из этого ничего не

выйдет и пе мне переделать людей. Меня словно облили холодной

водой, и я опять полетел к Суворину и убеждал его создать хотя

бы небольшую группу «безумцев и искателей». Суворин, видимо,

за это время посоветовался со своими директорами-компаньонами

и сказал мне, что дирекция не пойдет ни на какие уступки. Когда

я увидел, что мечты мои рассеялись, я обругал Суворина «импо¬

тентом искусства» и опять жутко запил» 23. После этой вспышки

все связи Орлепева с суворипским театром окончательно обор¬

вались.

В какой-то счастливый день вскоре после этого запоя и про¬

изошла встреча Орленева со Станиславским и их разговор о пе¬

реставленных актах и мотивах самоубийства Арнольда Крамера.

В летописи И. Виноградской разговор этот датируется так: до

23 марта. Как вы помните, во время их встречи Станиславский

предложил Орленеву стать актером Художественного театра и по¬

просил его прийти попозже вечером, чтобы обо всем условиться.

Времени для размышлений у него не было, всего несколько часов,

и, не задумываясь о последствиях своего решения, он уклонился

от новой встречи и выбрал неконтролируемую свободу Арнольда

Крамера, несмотря на то, что Чехов (более высокого авторитета

для него не существовало) убеждал его «пойти на работу

к художникам». В назначенный час к Константину Сергеевичу

явился все тот же Набоков и сказал, что его друга мучают сомне¬

ния и, чем больше он проникается доверием к Станиславскому,

тем страшней ему довериться его режиссерской воле; соседство

с величием его пугает: как он сохранит в его тени свою непосред¬

ственность («...Я буду играть нечто отраженное»)*. И он

выбрал хрупкую свободу, навсегда отказавшись от той высшей

дисциплины духа, которой была так сильна труппа Художествен¬

ного театра. Можем ли мы его в том винить?

Летние поездки предыдущих лет и независимое положение га¬

стролера с аршинными афишами, с ежевечерними аншлагами,

с заманчивыми предложениями антрепренеров со всех концов

России — если бы он их принял, работы у него хватило бы на

пять лет вперед,— с письмами потерявших голову поклонниц

(сперва он собирал такие письма, а потом сжег) — вся эта, мо¬

жет быть, вздорная, но милая сердцу суета не прошла для Орле-

пева бесследно. И по чисто житейским обстоятельствам, хотя он

по придавал значения атрибутам успеха и с нескрываемым рав¬

нодушием относился к самому минимальному и вполне ему до¬

ступному комфорту. М. И. Велизарий вспоминает, как летом

1902 года этот «беспечный человек приехал в Одессу в одной мат¬

роске с плащом на плече». Он был тогда одним из самых извест¬

ных русских актеров, а одежка у него оказалась попроще и по¬

хуже, чем в годы дебютов в Вологде или Риге.

Он тратил деньги легко и безрассудно, и его товарищи по

труппе пошли па хитрость, чтобы придать ему европейский

лоск,— выдумали какого-то мифического больного актера, обре¬

мененного семьей, с которым во все время гастролей Орленев

щедро делился гонорарами. Таким образом «накопилась довольно

* В «Дневниках» Орлепсва есть такая запись о встречах со Станислав¬

ским: «1. В Петрограде. 2. У Чехова. 3. Угол Столешникова. Я его боюсь.

Я боюсь его власти, а я власть не переношу органически» 24.

солидная сумма», на которую ему купили «щегольской костюм,

лакированные туфли, галстук, шляпу... ну, словом, все, что тре¬

буется актеру. А в придачу билет первого класса». Нарядный,

как именинник, Орлснев, высунувшись из окна вагона, размахи¬

вал новой фетровой шляпой и весело кричал: «А знаете, никогда

я с таким комфортом не уезжал с гастролей» 25. Но при всем его

бескорыстии, при сатинском презрении к сытости как цели жизни

ему нужны были большие деньги хотя бы для того, чтобы ус¬

троить званый ужин на двадцать пять персон, или отправить не

очень хорошо ему знакомого чахоточного актера (в этом случае

вполне реального, а не мифического) в Башкирию на кумыс, или,

поссорившись с очередным импресарио, не дожидаясь срока

контракта, расплеваться с ним и выплатить полагающуюся не¬

устойку. Натура у него, как это часто бывает у людей беспечных,

была широкая, и, пойди он в МХТ, такой образ жизни стал бы

для него совершенно невозможным.

Помимо житейских были еще художественные, идейные об¬

стоятельства, побудившие его посвятить себя гастролерству: если

бы Орленев выбрал оседлость, разве ему были бы доступны его

дерзкие планы? Он мечтал сыграть Гамлета в мочаловской ма¬

нере, но по-современному, с поправкой на только-только начав¬

шийся двадцатый век; первая проба в «Гамлете» в Костроме

в 1900 году была только робкой разведкой. Он мечтал и о загра¬

ничных гастролях, чтобы ознакомить широкую публику в Европе

и. очень тогда далекой Америке с гением Достоевского — для на¬

чала в его скромной интерпретации, и с «Царем Федором», этой,

как ему казалось, единственной в мировом репертуаре трагедией

бессильного добра. Он, наконец, мечтал о труппе, составленной

из «безумцев и искателей», где нашлось бы и ему место, хотя

знал, что эта мечта самая несбыточная. Его грызли сомнения:

а не надежней ли отказаться от этих воздушных замков и найти

свое призвание, как равный среди равных, в труппе Художествен¬

ного театра, поразившей его сыгранностью и единомыслием? Но

он изменил бы своей романтической, с чрезвычайно развитым

чувством риска натуре, если бы поступил так. Ведь не пошла же

Комиссаржевская в МХТ! Он не думал сравнивать себя со Ста¬

ниславским, но ведь и Константин Сергеевич не пошел в Малый

театр, когда ему, любителю, сделали такое предложение, и пред¬

почел прочности устоев свободу действий.

Всю последующую актерскую жизнь Орленев отчаянно нуж¬

дался в умных советниках и, когда позже ставил «Гамлета», ни¬

чуть не смущаясь, едва ли не одновременно обращался за по¬

мощью к Плеханову и Суворину — об этом я уже писал и еще

напишу; его консультантами были и знаменитый Гарип-Михай-

ловский, и забытый теперь актер Мгебров, и однажды ему встре¬

тившийся режиссер Марджапов, и долго с ним друживший кри¬

тик Тальников, и многие, многие другие. Он жадно искал обще¬

ния с виднейшими людьми русского искусства своего времени и,

как мог, учился у них, но ему нужно было мудрое наставниче¬

ство, а не каждодневное руководство. Чтобы оценить истину по

достоинству, он сам должен был дойти до нее, добыть ее, он не

хотел, да и не мог бы, если бы захотел, ничего получить готовень¬

ким, из чужих рук, в отработанном виде. Не без горького юмора

Орленев говорил, что эта его черта — фамильная, наследственная.

Среди странностей его больного старшего брата Александра

была и такая: он не читал разрезанных книг (по условиям тог¬

дашней типографской техники при брошюровке отпечатанные

листы часто оставались неразрезанными и разрезать их полага¬

лось читателям), утверждая, что это читанное-перечитаииоо ему

ни к чему, ему нужно обязательно новое, а на книги с неразре¬