Восемь дней Мюллера - Вадим Проскурин

— Как бог? — спросил Мюллер.

— Нет, — покачал головой Птааг. — Боги — это общесистемный уровень бытия, туда снизу попасть никак нельзя, там надо изначально возникнуть. Если только не… но это неважно.

— Да ладно тебе тень на плетень наводить, — сказал Мюллер. — Я уже догадался, что есть какая-то прореха в ткани бытия, через которую можно… погоди… Омен Разрушитель — это оно?

— Не исключено, — кивнул Птааг. — Каждый субъект повышенного уровня чуть-чуть снижает стабильность вселенной, в которой он завелся. А если он начинает действовать безответственно, то может и ядро рухнуть. Но я полагаю, ты избежишь этого соблазна.

— Погоди, — сказал Мюллер. — До меня только сейчас дошло. Существуют другие миры, кроме того, в котором мы живем? Я могу выбраться наружу?

— Можешь, — кивнул Птааг. — И выберешься в конце концов, если не обрушишь ядро до того времени. А я не выберусь, потому что привязан к своей вселенной до конца времен. Если только… нет, это невероятно… да и не нужно…

— Хорошо, пусть не нужно, — перебил его Мюллер. — Если я выберусь за пределы бытия, что я там увижу?

— Как что? — удивился Птааг. — Другое бытие, конечно. А что ты ожидаешь там увидеть?

— Откуда мне знать? — пожал плечами Мюллер. — О множественности миров ты мне рассказал только что, откуда мне знать, как оно устроено? Говоришь, типа, другое бытие, а какое оно из себя? Стоит мне рваться прочь от этого мира или лучше, наоборот, держаться за него потому что лучше не будет? И что случится с моей вселенной, когда я выберусь наружу?

— Как устроено другое бытие, мне неведомо, — сказал Птааг. — Стоит ли тебе к нему стремиться — решать тебе. А что станет с вселенной без тебя — очевидно. Она схлопнется.

— Схлопнется? — переспросил Мюллер.

— Схлопнется, — подтвердил Птааг. — Коллапсирует. Ляжет в архив. Перестанет быть. Сам подумай, зачем ей быть без тебя?

— Не понял, — сказал Мюллер. — Ты во мне манию величия воспитываешь? Намекаешь, что я — единственная причина существования мира?

— Ты слишком упрощаешь, — покачал головой Птааг. — Но с поправкой на рамки твоего разумения… да, твой ответ можно признать верным.

— Тогда почему вокруг столько говна? — спросил Мюллер. — И почему я не супергерой с суперспособностями, а обыкновенный нытик? Почему мне выпало нищее детство? Почему в моей судьбе так много бреда и дурацких совпадений?

— Люди находят наивысшее удовольствие в росте и развитии, — ответил Птааг. — Какой интерес родиться супергероем? Только восставший из грязи по-настоящему ценит чистоту.

— Какую, твою мать, чистоту?! — возмутился Мюллер. Обвел рукой застывшую картинку вокруг себя и закричал в гневе: — Вот это говно — чистота? Все эти ведьмы, братства, революция, кто всю эту дрянь вообще придумал?!

— Создатель, — ответил Птааг. — Творец. Бог богов. А что?

Мюллер выругался, сплюнул на пол и растер тапочком, как делал в нищем портовом детстве. Он вспомнил, как господин Ион рассказывал, что у людей, испытавших сильное душевное потрясение, или у тех, у кого начало проявляться безумие, часто восстанавливаются забытые детские привычки. А может, сумасшествие уже развилось в полной мере? Может, вокруг не огромный мир, а маленькая лечебница для душевнобольных или вообще притон для потребителей дурмана? Или, может, в том другом бытии, о котором говорил Птааг, для балдежа пользуют не дурман, а… ну, скажем, волшебный артефакт наподобие палочки, втыкаешь ее, например, в задний проход, и пока она там торчит — испытываешь приключение. А чтобы было интереснее, можно разбить приключение на короткие эпизоды, скажем по одному дню каждый, между ними изобразить большие интервалы, по несколько лет, заполнять их ложной, выдуманной памятью…

Его мысли прервал Птааг.

— Ну так как? — спросил бог. — Что ответишь?

Мюллер не сразу понял, о чем тот спрашивает.

— В смысле ответишь? — переспросил он. И сразу вспомнил: — Ах, да, повышенный уровень. А что я должен ответить?

— Да или нет, — сказал Птааг.

— Да насрать, — сказал Мюллер.

— Значит, да, — сказала Птааг и исчез.

Рот Лаймы зашевелился и она продолжила рассказывать Агате, как пережила длинных ножей. Но Мюллер ее не слушал.

3

Том Заяц шел по вечернему городу. Впервые за целый год он шел по улице пешком, не ехал верхом или в паланкине, а топал на своих двоих по грязи, как последний простолюдин. Он раскраснелся и дышал с натугой, знал бы, что тело настолько отвыкло от нагрузок — наплевал бы на безопасность, сел бы на лошадь… хотя нет, не сел бы. Он всегда высоко ценил свою жизнь. Пять лет назад, когда столицу наводнили черножопые растаманки, он на какое-то время подумал, что все, пришел конец его беспутной жизни, но нет, обошлось, ночь длинных ножей прошла без сучка, без задоринки, город отразил налет темных богов, а сам Том так поднялся в иерархии придворных чиновников, что до сих пор самому не верится. Тайным советник императора по особым поручениям — это не хухры-мухры.

Тогда Том решил, что жизнь удалась, все, чего можно достигнуть, уже достигнуто, можно расслабиться и почить на лаврах. Но он был неправ, почивать на лаврах никогда нельзя. Жрецы не зря наперебой талдычат в мотивационных проповедях для нижних чинов: с привилегиями приходит ответственность, кому больше дается, с того больше спрашивается, никогда не теряйте бдительности, сучьи дети. И это правильно, а Том, сучий сын, потерял бдительность, расслабился и теперь вот-вот огребет по полной программе.

В поперечном переулке мелькнула тень, Том сунул руку под плащ, обхватил рукоять шпаги вспотевшими пальцами… Нет, померещилось. То ли на дереве ветка качнулась, то ли в окне лампой мигнуло, Дожить бы до утра…

Когда новая напасть только-только коснулась империи, Том счел братство людей очередной унылой сектой, не такой опасной, как ведьмы-растаманки, а обычной, одной из тысяч неотличимых одна от другой и в целом безобидных. Все сектанты проповедуют равенствр и братство, разница только в том, что у одних оно братство достигается в раю по итогам страшного суда, а у других — во вселенском разуме на выходе из цепочки перерождений. И когда Том узнал, что братья-революционеры говорят о равенстве и братстве не где-то там после смерти, а здесь и сейчас, он рассмеялся и воскликнул:

— Экие затейники!

Если бы он знал тогда, насколько они затейники… Был момент, когда революцию можно было придушить десятком агентов, но не заметили, не поняли, проморгали, и теперь о победе над заразой речь уже не идет, и улизнуть остался один последний шанс ускользнуть, очень маленький, надо признать…