Темное солнце - Эрик-Эмманюэль Шмитт

от пресыщенности, а едва мои силы восстанавливались, брался за старое. Жаждущий утолить свою похоть, я не насыщал ее, а лишь дразнил. По мере пресыщения потребность возрастала. Думая, что получаю удовлетворение, я взращивал неудовлетворенность.

В объятиях Мерет я сознавал, что удовольствия недостаточно; только любовь приносит умиротворение. Сладострастие, в зависимости от того, являет ли оно само по себе конечную цель или сопутствует чему-то более величественному, в первом случае сводится к временному наслаждению, а во втором – расцветает бесконечным блаженством. Там утоление, здесь – совершение. Достигнув гавани, я напряженно вкушал очарование жизни. Все трогало и услаждало меня. Мои желания изменились. В них не осталось ничего темного, корыстного или тайного: отныне их отличали новые чистота и невинность, они были словно обнаженное дитя под лучами солнца. То, что я выставлял напоказ перед Мерет восставший член, не только не смущало меня, но и казалось выражением моего почитания, выражением моих чувств по отношению к ней. Я никогда не считал себя похотливым. Прежде, со своими клиентками, и даже с Фефи, несмотря на ее разумные советы, призванные замедлить мою эякуляцию, только стояк оставался напряжением, которое стремилось к облегчению. Теперь же непреходящая эрекция, которая меня больше не томила и не стремилась к разрешению, сделалась привычным состоянием и вызывала мое ликование.

А вот реакции кошечки Тии я опасался. Прежде я каждый день был доступен для ласк, еды, игр и отдыха бок о бок. Стоило мне приблизиться к любимице, все должно было вертеться вокруг нее, пока ей не надоест. Поэтому я предвидел, что привыкшая царить на верхнем этаже кошка не потерпит того, что я спустился на нижний, не примет превращения дуэта в трио, отдалится, а то и разозлится на Мерет.

Когда мы впервые сплелись в объятиях, Тии неслышно подошла, настороженно замерла и, вытянув мордочку, понюхала воздух. Ее огромные глаза с расширившимися зрачками смотрели на нас, не встречаясь с нашими взглядами, и с любопытством и недоумением изучали наши несуразные позы. Закончив наблюдения, Тии отошла в глубину комнаты. Там она устроилась на своей лежанке и принялась за энергичный, исчерпывающий туалет, требующий акробатических навыков, и грациозный, несмотря на невероятные извивы. Это занятие целиком поглотило ее. Однако Тии не была равнодушной, она таковой прикидывалась.

То ли Тии была не склонна к вуайеризму, то ли полагала, что смотреть не на что, но поначалу она взяла в привычку держаться на расстоянии от наших любовных объятий, а потом усвоила другой прием: дождавшись нашего оргазма, она, осторожная и медлительная, вскакивала к нам на ложе. «Ну что, кончили?» – спрашивала она, некоторое время держа на весу переднюю лапку. Сочтя нашу вялость положительным ответом, она втискивалась между нами, выбирала себе подходящее местечко, вертелась вокруг себя, меся лапками ткань, а затем вдруг падала, обвивала себя хвостом и, полузакрыв глаза, удовлетворенно урчала, словно говоря: «Ну вот, я отвоевала свое место, не будем больше об этом». Кошечка явно полагала, что домишко и наше ложе принадлежат ей; и великодушно терпела, что мы с Мерет проживаем в ее владениях на правах прислуги.

Что есть счастье? Отсутствие вопросов.

Мне следовало бы предаться счастью, но, увы, мое сознание занимали два вопроса.

Первый касался Нуры: позаботившись обо мне, она меня покинула, скрылась и, прежде чем исчезнуть, обязала отстроить свою жизнь заново, без нее. Что бы она сказала о моей подруге? Этот назойливый вопрос изводил меня до того дня, когда я осознал, что в нем кроется другой: а сам-то я что думаю? Этого я не знал. Мое существование складывалось из эмоциональной очевидности, соседствующей с умственной неуверенностью. Счастье, что меня влекло за собой сердце, ибо мой мозг тащился совсем с другой скоростью, прихрамывая, увязая, мало что проясняя для меня. Просветления приходили от жизни, встреч, стихийных желаний, но никогда – от размышлений.

Второй мучивший меня вопрос касался Дерека. Чудесная девочка, встреченная возле Сфинкса, объявила мне, что в Мемфисе я нападу на его след. Если одно из ее предсказаний – Мерет – реализовалось, то второе все медлило сбыться. Может, необходимо, чтобы я вопреки всему исследовал Мемфис и его окрестности в надежде на удачу? Несмотря на то что такая возможность не давала мне покоя, я ничего не предпринял и инстинктивно прекратил поиски. Сегодня мне легко оправдать свою неожиданную пассивность. Противоречивые пророчества взаимно уничтожаются. Единственной целью обнаружения и устранения Дерека было стремление снова жить с Нурой. Что означало отказаться от Мерет. А этого-то я не желал.

Рядом с великодушной и целиком преданной другим Мерет я вернулся к своему ремеслу целителя.

Медики в Мемфисе имелись во множестве. Подобно тем, которых я знавал прежде, они соединяли вековые наблюдения, результаты опыта с благочестивыми намерениями и обращениями к сакральным заклинаниям. Я же, проделавший путь через века, обнаружив сходные рецепты, но прописанные в рамках иных верований: анимизма моего детства, культа богов Месопотамии и Египта, – отдавал себе отчет в реальной значимости фармацевтических рецептов и химических составов и отделял их от разнообразных духовных оберток вроде ритуалов, молитв и заклинаний. Отныне опытный путь интересовал меня гораздо больше духовного. Мои тысячелетние странствия обеспечили меня отстраненным взглядом, счастливой способностью смотреть со стороны, что благоприятствовало определенному релятивизму и побуждало размышлять почти как ученый XXI века. Разумеется, по сути я оставался приверженцем анимизма, однако все больше и больше различал в этой концепции мира язык, способный расшифровать реальность и дать ей толкование; я начинал осознавать эту духовность как собственную истину, а не как истину вообще.

Так я изучил методы египетских целителей, выказывая больше интереса к их способам лечения, нежели к поставленным ими диагнозам. У этого религиозного народа все зависело от богов: страдающий от болезни, терпящий боль оказывался жертвой озлобленного божества – в специальной терминологии не было даже необходимости. По симптомам лекарь не выявлял ни вируса, ни бактерий, ни гормонов, ни заболевания, ни опухоли – одну лишь невидимую силу, с которой он вступал в противоборство в первую очередь при помощи молитв; он сражался со сверхъестественной силой, а не против естественных причин.

Встречаясь с коллегами, читая свитки папируса, я отмечал прогресс медицины на берегах Нила. Египет блистал в трех областях: это сенсационное развитие фармакопеи; серьезное обучение медицинского персонала в школах и при храмах; создание медицины труда.

Особенно меня заворожило это последнее направление. Его развитие демонстрировало, до какой степени социальная и политическая организация влияет на приобретение знаний. Одни лекари занимались солдатами, другие – писцами, третьи – строительными рабочими, еще кто-то – шахтерами, работавшими на добыче золота,