Один на дороге - Владимир Михайлов

— Ничего я такого не говорил… — возразил я не очень уверенно.

— Значит, надо было что-то сказать. Ты даже не позвонил.

— Что же было звонить, если мы только что расстались?

— Эх, Вова, — сокрушенно проговорила Варвара, — ничего ты не понимаешь. Никогда не понимал и так и не научился понимать.

— Ну, такой уж я уродился, — сказал я, чувствуя, что все больше начинаю злиться. — Ладно, если она у вас снова появится… Хотя я же все равно скоро приду.

— Ну конечно, ты ведь к Семенычу идешь, а не к ней…

Я брякнул трубку, даже не попрощавшись как следует.

Вот теперь я по-настоящему почувствовал, как утекают из меня последние капли уверенности в себе и воскресшего было интереса к жизни, а их место занимает проклятое чувство безнадежности, всегда имеющее своим источником ощущение собственного бессилия — самое проклятое и унизительное ощущение из всех, какие мне доступны.

Я переживал его не часто, но пережитое надолго оставалось в памяти. Когда-то, например, я командовал пулеметным расчетом. Проходили тактические учения с боевой стрельбой. Мы наступали, я вел расчет… Показали мишени, я скомандовал: «Боевая позиция здесь! Пулемет к бою!» — и решил, что стрелять буду сам, стрелял я хорошо. Упал за пулемет и вдруг понял, что потерял цель, не вижу ее, и волнение мешает собраться, найти. Ее видели все, кроме меня, кричали, показывали, но я никак не мог увидеть грудные мишени, затаившиеся в кустарнике, на склоне холма, в трехстах метрах; и вот тут-то ощущение беспомощности, едкое и расслабляющее, охватило меня… «Дай я!» — крикнул ефрейтор из расчета. Я откатился вбок. Оставались считанные секунды для того, чтобы поразить цель; он открыл огонь, а у меня было такое чувство, словно он стрелял в меня.

Подобное случается и с людьми куда более опытными. После той истории моя репутация хорошего стрелка пошатнулась, и на инспекторской командир роты сказал мне: «Вы, сержант, будете стрелять последним из роты, передо мной. Вы вряд ли выполните упражнение, а я потом постараюсь сгладить впечатление, которое возникнет у проверяющих».

Рота отстрелялась не так уж плохо, двоек не было; настала моя очередь… Показали первую цель, пулеметный расчет противника, — я обстрелял его короткими очередями, и мишени исчезли прежде, чем истек срок — значит, поразил. Я быстро ослабил рычаги наводки, повернул пулемет в нужном направлении, и сразу же показался танк с десантом на броне; танк, конечно, был фанерным, и десант тоже. Я взял упреждение, бормотнул помощнику, чтобы он закрепил горизонтальную наводку, и как только танк подкатился к мушке, я одним большим пальцем отвел предохранитель, а другим, правой руки, нажал гашетку и дал длинную очередь, без рассеивания: когда танк движется сам, рассеивать по фронту не надо. По фонтанчикам пыли позади мишени понял, что пули пошли хорошо. Я сразу же отвел ствол левее, снова дождался танка и дал вторую длинную очередь — стрелял, пока не кончились патроны, положенные на это упражнение. И снова пули вроде бы легли, как надо, и будь это настоящий десант, я не хотел бы, чтобы в нем оказались мои приятели. Я повернулся набок и, силой выталкивая ушедший куда-то в поджелудочную железу голос, доложил: «Сержант Акимов стрельбу закончил!» Нам разрешили встать и вернуть пулемет на исходную позицию. Из траншеи позади мишеней показчики по телефону сообщили: был поражен весь десант, на каждую фигуру пришлось в среднем три попадания, для отличной оценки годился бы и результат похуже. Меня стали поздравлять с отпуском: по традиции, за отличную стрельбу на инспекторской полагалось десять дней без дороги, чистых десять. После меня стрелял ротный. В армии, в отличии от гражданки, начальник должен сам уметь все то, чего он требует от подчиненных, чтобы в нужный момент подать команду «Делай, как я!». Но капитан, отличный пулеметчик, видимо, волновался — наверное, вот это самое неизвестно откуда свалившееся чувство безопасности накрыло его, как купол при неудачном приземлении накрывает парашютиста. Ротный не поразил первую цель, не был поэтому допущен ко второй и получил плохую оценку: перед инспекцией все равны. А ведь такое упражнение он выполнял, как говорится, с закрытыми глазами… Мне стало всерьез жалко его, когда я представил, каково ему было захлебываться в бессилии, когда он выпускал одну короткую очередь за другой по проклятым зеленым головкам, а они все не исчезали — и, если перевести это из учебной ситуации в боевую, в это время сами вели по нему огонь из станкача, пытаясь подавить его, и раз не он их, то, значит, они его достали, и он, наверное, чувствовал, как их воображаемые пули словно гвоздями приколачивают его к земле…

Нет, бессилие — это было плохо, и, направляясь к дому Семеныча, я знал, что он не поможет мне избавиться от этого чувства, если даже выяснится, что Шпигель был его лучшим другом и делился с ним сердечными тайнами к творческими замыслами — чего, конечно, быть не могло даже в сказке.

Я шел к Семенычу так, словно меня подталкивал кто-то, а я упирался, не хотел — и все же шел, продвигался какими-то неравномерными рывками. Мне и на самом деле не хотелось, но ничего другого не оставалось, дело требовало. Он, конечно, снова станет угощать обедом, но задерживаться у него я не стану знаю заранее, что кусок в глотку не полезет. Да и время обеда вроде бы давно вышло.

Время вышло потому, что после разговора с Варварой я, в поисках Ольги, бросился в аэропорт, и там ее не нашел, примчался на железнодорожный вокзал, и там ее тоже не обнаружил. Больше искать было негде, но я все же, сам в это не веря, доехал на трамвае до того самого кладбища, где встретил ее впервые. Там было пусто, на могилах лежали желтые листья. И теперь я шел в тот самый дом, где видел ее в последний раз, шел голодный, злой и, кажется, несчастный.

У Семеныча встретили меня не менее радушно, чем в прошлый раз, но, может быть, чуть более по-свойски — не как редкого гостя, а как приятного, но привычного. Варвара больше не краснела, напротив, не без ехидства поинтересовалась, разыскал ли я свою пропавшую спутницу. Я ответил: «Ладно, чему радуешься-то?» Семеныч, показавшийся в прихожей, как всегда, с запозданием, изрек: «Тут мы тебе помочь ничем не сможем, сам виноват». — «И ты туда же, — упрекнул я его. — Я сегодня по делу, Семеныч, нужна твоя помощь». Он насторожился: Семеныч не любит одалживать деньги, он всегда знал им цену и вел счет. Вообще, военным приходится делать это всю жизнь, потому что у нас не та профессия, что дает возможность схалтурить, сработать налево, и прогрессивки у нас тоже нет; сколько положено, столько и получишь, и ни копейкой больше. И хотя это, в общем, не так уж мало, точный расчет все равно нужен. Я сразу же успокоил его: