Грешная женщина - Анатолий Афанасьев

— Людмилу Васильевну? Часика на три? Она дорогая девушка, затейливая.

— Почем?

— По полтиннику в час она сегодня идет.

— За такую цену, Николаша, я и тебя вместе с ней заберу.

— Не-а, — ухмыльнулся бугай. — Торговаться не будем. Людмилу Васильевну за полтинник отдаю, потому что день. Вечером она по стольнику потянет. Башлей нету, бери Нюрку. Она хоть хроменькая, но бойкая. Во-он, видишь, стеночку у киоска подпирает. Не сомневайся, чистенькая, как голубка.

Башлыков в Нюркину сторону даже не поглядел, хотя ему было любопытно.

— Ты чего-то недопонял, приятель. Я к тебе подошел по просьбе Людмилы Васильевны, но теперь вижу, что напрасно. Ты какой-то невоспитанный. Может быть, давно тебе рыло не чистили. Но это дело поправимое. Что касается дамы, то она уходит со мной полюбовно. Какие будут претензии, звони по ноль три. Усек, Николаша?

Бугай угрожающе сдвинул брови и сделал попытку подняться с парапета, но Башлыков ткнул ему согнутым указательным пальцем в подбрюшье, и детина осел, жалобно хрюкнув.

— Да ты что, чувырла, очумел?! Тебя же сейчас отсюда мокрым увезут.

Эти слова Башлыкову вообще не понравились, да и на угрозы он слишком давно реагировал автоматически. Взмахнув ладонями, присобачил сутенеру сразу три блямбы: две по ушам, а одну поперек гортани, потом помог улечься на гранитный пьедестал, подложив под кудлатую башку один из номеров «Московского комсомольца». Публика равнодушно взирала на стремительную расправу, и только какой-то хлопец лет двадцати в замшевом пиджачке подошел и осведомился:

— Чего это с Николашей?

— Николаша задремал, — ответил Башлыков, — и просил не будить его до обеда.

— А не ты его уделал?

Башлыков обиделся:

— Канай отсюда, мент! А то как бы тебя не уделали.

Хлопец пожал плечами и невозмутимо поплелся на свой пост у табачного прилавка. Башлыков вернулся к приглянувшейся даме.

— Николаша дал добро, — сообщил ей радостно. Велел обслужить по первому разряду.

— Ты его завалил, — от восхищения глаза у Людмилы Васильевны стали, как у куклы «Барби». — Он же тебе не простит.

— Уже простил. У него, видно, чего-то с мозгами. Вдарь, говорит, по ушам, а то они холодные.

— У него же здесь все схвачено, чумовой ты мужик.

Разговор они продолжили в ближайшем питейном заведении под названием «Услада». Башлыков усладил себя стаканом апельсинового сока, а даму — коньячным коктейлем и шоколадкой.

— Мне нужна такая женщина, — объяснил он, — чтобы подметки на ходу резала. Но в то же время была культурная, услужливая и преданная всей душой.

— Зачем тебе такая?

— Для забавы. Расскажи немного о себе, Людмила Васильевна. Ты откуда родом?

Людмила Васильевна оказалась эмигранткой из Киева, по образованию была многостаночницей, но второй год ошивалась в Москве без присмотра. Родители остались на Украине и верно служили прекрасной идее освобождения от русско-масонского ига.

— Так ты русских ненавидишь? — спросил Башлыков.

— Самое смешное, я сама русская. И родители русские, хохлами только прикидываются от страха. В Киеве сейчас страшно.

— Страшней, чем в Москве?

— Сказал тоже! В Москве хорошо, тут национальность не имеет значения.

— Как же не имеет! Я вот всю жизнь мечтал быть японцем, да рожа рязанская выдает.

— Ты, Гришенька, большой врунишка. Я сразу заметила. Ты врун и шпион. Целый час сидим, а о себе словечка не сказал. Но ты не злой. Только делаешь вид, что злой. Зачем я тебе понадобилась, объясни? Может, и сговоримся.

— Хочется хорошего, доброго, натурального секса, — признался Башлыков.

— Опять врешь. Ты про секс в журнальчиках вычитал. Да и ни к чему тебе. Ты мужик, буйвол. Вон как бедного Николашу образумил. Которые сексом озабочены, у тех глазенки масляные и ручки потные. У тебя к женщине отношение примитивное: сунул, вынул. Разве я не права?

— Это плохо или хорошо?

— Хорошо, Гриша. Для меня хорошо. Потные надоели.

Башлыков привез ее домой, усадил на кухне и достал из холодильника водку.

— Не спаивай, — сказала она. — Пьяная я тебе не угожу. Пьяная я задиристая… А ты сам вообще никогда не пьешь?

— Никогда.

— Подшился, что ли?

— Сила воли огромная, — Башлыков накапал ей на донышко, а себе набухал полную чашку. Несколько месяцев после ухода жены он с женщиной не спал и сейчас чувствовал во всем теле ядовитый зуд. Он уже почти наверняка знал, что с марухой не ошибся. Людмила Васильевна была той женщиной, которая добавит необходимый штрих в его легенду. Она не была стервой, хотя по виду не отличалась от уличной и экранной оторвы, внедряемой в общественное сознание, как любовный идеал. Как и у тех, у нее на лице был явственно запечатлен главный девиз рынка: я вся ваша, только хорошенько заплати. И точно так же, как у всех «новых русских», мужчин и женщин, у нее было перекошенное сознание. Они рассуждали умно и здраво о чем угодно, но лишь до определенной черты, а именно лишь в пределах новой реальности. Башлыков догадывался, что чудовищный научный опыт, произведенный над населением, заключался в первую очередь в стирании, в уничтожении генной памяти. На месте прошлого в головах «новых русских» зияло черное пятно. В сущности, это были пещерные люди, охваченные тайным ужасом оттого, что не могли объяснить себе значение очень многих элементарных явлений. Ослепленным и полубезумным, им только и оставалось надеяться на собственные клыки и увесистую дубинку. Тот, у кого дубинки в нужный момент не оказывалось, мог заранее считать себя покойником. Осуществлен был опыт с помощью космических средств воздействия, но не совсем удался. Где-то была допущена роковая промашка. Интеллектуальная стерилизация привела к деградации не более трети населения, остальные забились в норы и уселись терпеливо пережидать беду. По мнению ведущих аналитиков демократического крыла, разгадка неудачи крылась в том, что системы подавления психики были сориентированы на среднего, абстрактного обывателя, тогда как порог тупости русского человека был настолько низок, что в большинстве своем он попросту не воспринимал летящие к нему изощренные электронные импульсы. В подтверждение эти версии приводился сильный довод, связанный с интеллигенцией, как более развитой частью нации, которая поддалась мутации почти мгновенно и целиком.

— Недавно видела сон, — сказала пьяная Людмила Васильевна, — как будто я в каком-то подземелье и туда пришел грязный, черный человек, завернул мне руку за спину, ткнул носом в глину и велел: жри, сучка! И я поняла, что надо слушаться, иначе убьет. Всю ночь жрала землю, прямо с червяками, с личинками и со всякой дрянью. До того нажралась, потом целый день рвало. Это не ты ли был во сне, голубчик?

— Нет, не я, — Башлыков пригладил чубчик. Я по чужим снам не шляюсь.

— Интересно, что может сниться такому, как ты. Кроме голых телок, я имею в виду?

Башлыков задумался, честно вспоминая. Пожалуй, был всего один сон, который преследовал его постоянно. Он замахивался, а рука беспомощно опадала. И враг, крутомордый, белозубый смугляк, тщась, тешась, аккуратно вспарывал ему вилкой грудь. Но это был сон погони, не человеческий сон.

Он поднял разомлевшую Людмилу Васильевну на руки и отнес в комнату. Хотел помочь ей раздеться, но она капризно его оттолкнула.

— Грязный насильник, — сказала она, — сам жри всякое дерьмо.

Он сел на стул и наблюдал, как она освобождается oт одежды. С юбкой справилась отлично, но блузку ухитрилась затянуть на голове, как тюрбан, и, ослепленная, со стоном рухнула на кровать. Башлыков не стал дальше ждать и прыгнул на нее, как из засады. Раза два она трепыхнулась, ойкнула и вдруг ровно, в такт ритму загудела какую-то унылую мелодию. Если это была песня, то она успела пропеть ее несколько раз, пока Башлыков насытился. Потом рванул с нее пестрый капюшон, рассыпав по полу две-три блестящих белых пуговки.

— Так я и думала, — сказала она, — типичный буйвол. И бабки, наверное, тоже зажулишь?

— Без бабок не умеешь?

— Без бабок, Гриша, отдаются любимому. А ты мне кто?

— Действительно, кто?

Она не ответила, но глаз ее хитро сверкнул, как у цыганки. Вторично он приладился к ней в ванной, где рьяно соскребал с ее золотистой кожи шелуху прежних совокуплений. Взгляд его налился мутью.

— Миленький, ты что?! Не смотри так!

Он молча развернул ее спиной и вошел в нее с таким напором, что фаянсовая посудина заскрежетала, как на уключинах. Не владея собой, впился зубами в ее мягкий загривок, давясь волосами и собственной желчью. Людмила Васильевна перенесла пытку стоически. Отдышавшись, меланхолично заметила:

— Надо бы прибавить, рыцарь. Как за извращение.

Башлыков выплюнул в раковину кровь.

— Честное слово, Людмила Васильевна, ты мне по душе. Оформляю тебя в гарем.

Елизар Суренович придумал себе невинное развлечение: играл сам с собой в «русскую рулетку». Набивал девятизарядный вальтер холостыми патронами и пулял в висок. Каждый раз получалась осечка, и это его радовало. Необыкновенное везение делало его сентиментальным. Он нежно оглаживал пальцами матовое дуло. Перед очередным выстрелом писал завещание. Завещаний набралось уже штук сорок. В них он припоминал разные забавные случаи из своей непростой жизни и делился с потомками сокровенными мыслями. Мыслей было не так уж много, но все были выстраданные. Он создал империю, которую некому было оставить. Благовестов полагал, что это горький удел всех великих. Давным-давно он где-то прочитал: на вершинах духа царит одиночество. Это было чистой правдой. Многое из того, о чем мечтал, он осуществил, но еще больше утратил. Множество людей, лиц, судеб проходили перед его мысленным взором, сменялись поколения, прекрасные женщины превращались в старух, на костях мертвецов взрастала новая юность, но человек по-прежнему оставался подонком. Он не заслуживал того, чтобы о нем пеклись. С той заоблачной вершины, куда поднялся в мечтаниях Благовестов, хорошо было видно, как бессмысленно копошится серая человеческая масса, утопая в страстях, блудодействе и тоске. Но самое обидное и даже унизительное было то, что чем ближе к роковому пределу, тем острее чувствовал Благовестов свое кровное родство с каждой двуногой тварью и с каждой травинкой на земле.