Дом - Беккер Эмма

— Я отстраняюсь, чтобы разогнаться немного, и тут замечаю, что говно повсюду: на секс-игрушке, у него на заднице, у меня на пальцах…

Бетти визжит с полным колбасы и сыра ртом. Хильди почти давится сигаретой, а Делила повторяет раз за разом «О мой бог, о мой бог, о мой бог», в то время как ее красивые клыки сверкают, оттененные карминового цвета помадой. Именно на такой эффект я и рассчитывала.

— На миг я похолодела от страха, поняв, что он ничего не заметил, ничего не видит и не чувствует. Хуже того — он начинает переворачиваться на спину с намерением продолжить. Я мямлю: «Я пойду помою руки, а ты не хочешь зайти в ванную?» Чувак отвечает мне: «Нет, спасибо, я подожду тебя». Тогда я бегу в туалет. Я так задыхаюсь, что меня даже не тошнит, и это при том, что меня, как одеялом, окутало горячим смрадом говна. Мне интересно, как могло выйти так, что он не чувствует? Гадость на покрывале, на подушках. Главный вопрос в том, как я сама раньше не заметила, я была настолько потеряна в своих мыслях, что меня это вовсе не трогало… Короче, я мою себя, мою игрушку и возвращаюсь в комнату, уверенная, что в мое отсутствие он осознал размеры катастрофы. Я даже готова к тому, что он ушел, пока меня не было, но нет, он и не двинулся с места. К счастью, у нас оставалось не более пяти минут. Я спрашиваю у него снова, не хочет ли он принять душ, и он повторяет, что нет. Я наблюдаю за тем, как он начинает надевать свои брюки. Этот мужик что, серьезно? Он что, снова наденет штаны и вернется на работу с жопой, полной говна? Однако прямо перед тем, как поднять кальсоны, он вдруг замирает: понимает, хоть и силится сохранить непробиваемый вид. Тут он говорит мне, что, наверное, все-таки зайдет в ванную комнату по-быстрому. Когда он выходит оттуда, то не знает, что сказать. Ему хочется свалить, и, наверное, он больше никогда не вернется. И держитесь, чтобы не упасть, — тип не оставил мне ни цента чаевых.

— Если бы он оставил тебе на чай, — отвечает Бетти, — это значило бы, что он все знал.

— Но как он мог не знать?

— Пока никто об этом не говорит — будто этого никогда и не было. Он наверняка сказал себе, что если оставит тебе чаевые, то ты подумаешь, что он предвидел такой поворот событий.

— А кто мне гарантирует, что он не предвидел? Я начинаю думать, что он был в курсе. Это был не маленький зловещий след, мол, я соблюдал осторожность, но всегда ведь остается небольшой риск. Этого было много. Много — можно сказать, ему хотелось срать по дороге. Как если бы он знал, что должно произойти, и, может быть, именно этого и хотел, но побоялся попросить. Я хочу сказать, мы же здесь таким не занимаемся или?..

— Да, такое может случиться, — говорит Делила, — но только в Студии, потому что там покрывала водонепроницаемые. И мужчина должен заплатить как минимум в два раза больше обычного.

— Ну, знаешь, обычно домоправительница отправляет их в Б. в таких случаях, — говорит Бетти. — У них есть все, что нужно, и главное — девушкам не привыкать. Жюстина, ну почему ты не наорала на него?

— Мне было неловко за него!

— Я понимаю, — говорит Хильди. — Я бы тоже промолчала.

— Если бы он этого добивался, он бы дал тебе денег, чтобы ты продолжила.

— Разве что его в действительности возбуждает мое удивление.

— Может, он проснулся с желанием получить в зад, — говорит Хильди, — помылся дома, но перестарался или вышел из дома слишком рано, и там осталась вода. Я знаю, со мной такое уже приключалось.

— Это вполне возможно. И он не оставил тебе денег сверху, потому что был раздосадован говорить тебе: «Послушай, мне очень жаль, что все так получилось, держи, вот сто евро, такого больше не повторится».

— Мои чаевые — это то, что он будет думать об этом целый день и с ужасом прогонять эти картинки из головы.

В действительности моими чаевыми был этот разговор.

Наверное, существует бордельный юмор, и с самого начала мне предназначалась эта публика. Недавно мы болтали с подружкой на тему моих налогов, и я упомянула потолок в восемнадцать тысяч евро, за который нельзя выходить, если не хочешь, чтобы тебя сожрала налоговая.

— Восемнадцать тысяч в месяц?

— В год! — уточнила я. Мне немного польстило, что она могла вообразить, что я так хорошо зарабатываю на жизнь. И, уже хихикая про себя над собственной шуткой, я добавила: — Восемнадцать тысяч в месяц, ты представляешь? Я бы еще покурила их!

Гробовая тишина. Я почти слышу, как Делила и Хильди рычат от смеха. Возможно, отныне мне всегда будет необходимо держать в уголке головы пару-тройку смешливых проституток, как только какая-нибудь ужасная шутка придет мне в голову — а мне часто такие приходят.

Эта же подружка читала первый вариант моей книги. Она сказала, что, в сущности, находит все очень грустным. Я тогда пребывала в подавленном состоянии, и такой отзыв был нужен мне не больше, чем табурет и веревка. Я внимательно перечитала свой текст, пытаясь отнестись к нему с точки зрения человека, который мало что знает о проститутках, как я сама, когда начинала. Никаких изменений: я продолжала смеяться в тех же самых местах. Мне казалось, что я читаю между строк именно в тех местах, которые она сочла грустными. И довольно долго, даже через месяцы после этого разговора, мне мешала писать мысль, что, возможно, все это смешило только меня. Я страшилась, что если там и был некий юмор, то черный, очень черный, как катарсический плохой вкус судмедэксперта, способного надеть маску клоуна на оторванную голову трупа. Несмотря на мои неловкие попытки вызвать улыбку, остальные люди, вероятно, продолжат замечать лишь ужас в чистом виде, торговый обмен одних изгоев общества с другими. Я мечтала спросить у своей подруги, потому что это было единственным, что по-настоящему важно: «Хочешь ли ты сказать этим, что я оставляю впечатление человека, который желает, чтобы его любили?»

Будто это не очевидно.

Войдя в роль горделивой писательницы, решив, что я смешная и все на свете могут идти своей дорогой смотреть спектакли Кева Адамса, я перестала писать из-за своей семьи. Предпочитаю сказать до того, как мне зададут вопрос: да, я об этом думала. Да, я постоянно об этом думала. Нет, я не убила своих родителей, окей? Бог свидетель, я попыталась, но они, по всей видимости, бессмертны. Ох, как порой с меня катился градом пот. Со мной и по сей день такое бывает, когда эта мысль приходит мне в голову, после того как я слегка обкурюсь!.. Днем на голодный желудок я преисполнена чувством долга, позволяющим мне смести все угрызения совести одним воинственным махом руки. Однако вечером я, как трусиха, забывая про свой внешне храбрый вид, начинаю писаться в штаны. Предчувствие говорит мне, что, если я отправлю свой манускрипт какому-либо профессионалу издательского дела, моя рука, мое плечо и, в довершение всего, я вся целиком окажемся раздробленными зубцами станка несказанных размеров. С минуты А, когда я нажму на кнопку «отправить», до минуты Б, когда отец бросит мне в лицо с непроницаемым видом, что, правда, пять лет моей учебы в платном католическом институте были хорошей инвестицией, я вижу лишь падение вниз. Оно приукрашено напрасными попытками прикрыть задницу концепцией романа, и это добавляет к моей низости оскорбительное отсутствие храбрости нести ответ за свои поступки. Нет никакой возможности спрятаться — эта мысль сводит мои внутренности вплоть до того мига, когда я закрываю глаза. С утра — снова приступы трусости, выдумки стратегий, призванных смягчить шок, и это возмущает меня. Почему я должна прятаться? Я была горда. Я была счастлива в Доме. Мне нравилось общаться с этими девушками, мне нравились эти мужчины, цвет моей кожи при розоватом свете и игры теней на моем лице, ощущение, что я без конца создаю новую Эмму и уйму новых Жюстин. Я любила впечатление, что нет ничего невозможного. И если я была способна погрузиться в то, что многие воспринимают как ад, — значит, во мне есть инстинкт жизни, унаследованный от родителей. Я — это они. И я — это постоянная могучая радость, вечный заливистый смех, я — это мой отец и моя мать, мои бабушки и дедушки, сестры. Все они полностью живут в этой способности быть мной и смеяться над этим, а еще — находить поэзию и нежность повсюду. Я черпала силы, наблюдая за тем, как они живут и прижимаются друг к другу, когда что-то не так. И если мне так нравилось быть окруженной женщинами, смеявшимися тогда, когда можно было плакать, безмерно плевавшими на все, гладившими друг друга по волосам, чтобы излечить печаль, и шлепавшими друг друга по заднице, чтобы подбодрить, — то это потому, что девчушка во мне помнила минуты, когда отчаяние оставалось вдалеке, на астрономическом расстоянии, потому что рядом были все эти люди, чей запах был мне дорог.