Последней главы не будет - Полина Федоровна Елизарова

вагонкой, висит детский рисунок. Девочка с огненно-рыжими волосами держит мяч, внизу, под ее ножками в зеленых башмачках, голубым карандашом размазано море.

А для тех, кто не понял, крупно, черным фломастером сверху было подписано: «Море».

Да, я знал этот рисунок всегда, всю свою эту и все свои предыдущие жизни!

У меня никогда ничего не было и нет, кроме этого пожелтевшего листа бумаги формата А4.

И никогда больше не будет.

Господи, ты так испытывал меня, швырял, топтал в темноте, душил в зеленой пучине, в небытии, но я прозрел, я выплыл, назло, вопреки, Господи, не оставь нас больше, я твой, делай со мной что хочешь, только эту девочку больше не тронь!

Господи…

Не смея пошевелиться, так и застыв на одной ноге, я беззвучно рыдал…

И мне не было стыдно от своих слез.

Они, очищающие, кристальные, как тот наш родник, будто разом хлынули из глаз, которые видят, из ушей, которые слышат, из носа, который так остро, так жадно ощущает сейчас все запахи вокруг.

Я не смог разрыдаться тогда, перед тем как решился на эту мерзость, не смог, потому что был во тьме, потому что собственную разобиженную гордыню принял за единственно верное!

Я струсил, я просто нажрался украденных в больничной аптечке таблеток, да, теперь я точно все вспомнил, я предал себя дважды: и потому, что задумал такое, и потому, что так и не смог…

Но почти все время я слышал ее голос, и я воспринимал его как нечто совершенно естественное, как голос внутри меня, как будто он мой, как будто он морок, а он был и в самом деле, и это был голос Алисы, это она спасла меня, иначе как бы я мог еще здесь оказаться?!

За стеной что-то с грохотом упало на пол.

Похоже, мне действительно пора туда заглянуть…

Я ведь не третье лицо, не надо так со мной, господин профессор, зря вы так словами сорите, мы ведь даже толком и не знакомы!

В уголке комнаты стояло старенькое трюмо.

Вытягивая и разминая поочередно то одну, то другую ногу, я понял, что могу нормально ходить.

Трясучка тоже потихоньку отступала.

Не жрал давно, вот и ослаб организм. А есть-то, кстати, совсем не хотелось, запах бабкиного супа, навязчиво тянущийся из глубины дома, вызывал, скорее, отвращение.

Да, подтравился организм, ясно дело.

Я на цыпочках подкрался к зеркалу. То ли зеркало такое мутное, то ли вправду зеленоват я. На мне футболка и трусы, а джинсы кто-то снял.

Она?! Стало и неловко, и приятно одновременно.

Ну она, конечно, не профессор же будет с меня штаны снимать…

И кто б поверил, что у меня с ней секс-то был всего один-единственный раз?!

Чей это дом?

Ведь тут отец ее живет, а она, горе мое, счастье мое, до сих пор об этом не знает!

И куда она делась? Может, сидит где-то у апрельского костра и думает, что делать, как жить дальше.

А мне и думать больше не надо, а то вон до чего уже додумался…

Под трюмо я заметил железный горшок.

Ее, наверное, детский.

Вот так она берет и знаки мне везде, где можно, оставляет, и глупо и трогательно аж до дрожи…

Я осторожно достал горшок, внимательно рассмотрел желтую крышечку с облупившейся вокруг ручки краской и, стараясь быть как можно тише, сделал то, о чем давно просил мой организм. Ну в самом-то деле, не у бабки же спрашивать, где тут можно пописать!

Теперь осталось только найти свои штаны.

Профессора я в силу недавно услышанного теперь презирал не меньше, чем он меня, но вот перед Алисиным отцом в одних трусах и майке было бы как-то уж совсем несолидно нарисоваться.

Искать долго не пришлось, джинсы висели на кресле, еще чуть влажном после зимы, с выцветшими цветами на коричнево-бордовой обивке. Старую мебель ведь любят из городских квартир на дачу свозить. Может, когда она была маленькой, то любила, свернувшись калачиком, смотреть «Спокойной ночи, малыши» именно в этом кресле, и поэтому его поставили в эту, ее комнату.

Я даже и не сомневался в том, что это Алисина комната!

На полочке трюмо я разглядел колоду пухлых старых карт, пустые флакончики духов, не помню, как они называются, но у моей мамы тоже такие были когда-то, одни ландышем пахли, а другие, глубокие, густо-желтые, – чем-то терпким, восточным.

Если б это была не ее комната, весь этот хлам давно бы снесли на помойку, а для нее это не хлам, это часть ее самой – ну что я, Лису, что ли, не знаю!

Пока я натягивал джинсы, на лбу образовалась испарина, но, несмотря на это, теперь я был наполнен какой-то упрямой, жестокой энергией, пружиной сидевшей внутри меня. Я не отдавал себе отчета в том, что именно хочу сейчас сделать, нежданным гостем вмешавшись в диалог этих двоих, продолжавших шуметь за стенкой, но я понимал, что тем, кем рисовал меня все это время чертов профессор, я просто не имею права оставаться в глазах ее отца!

Сейчас меня мало интересовало, как же так получилось, что он жив и живет (исходя из того, что я услышал, живет тайком в этом доме!), меня намного больше беспокоило то, как она, рано или поздно появившись здесь (а то, что она где-то рядом, я чувствовал нутром!), справится с этим новым знанием.

Отчасти профессор был прав, но он преследовал какую-то свою, неясную мне пока что цель, и она, я это точно знал, была дурна!

– Саша! Машина – под окнами, да не тяни ты, не время сейчас отношения выяснять! Если в тебе хоть что-то уцелело от здравого, разумного, если ты действительно так сильно любишь ее, пойми: она сейчас и так в жутком стрессе из-за этого полудурка! Да, моя ошибка, я проморгал, не спорю, но никому от этого не легче, а если ты будешь упорствовать так слепо, ты просто отшвырнешь ее обратно в то растительное состояние, из которого я еле-еле ее вытащил! Прости, что говорю тебе это, но ты сейчас не можешь себя оценивать объективно, увидеть тебя и чужому-то человеку – шок, а она твоя дочь!

– А вы не подумали о том, что в сложившейся ситуации шок был бы для нее существенно лучше, чем продолжать так жить, каждый день мучаясь от нестерпимого чувства вины?

Я стоял в дверях полутемной комнаты.

В комнате, как я и предполагал, находились только эти