Долгожители (сборник) - Владимир Маканин

– А я вот, брат, скрючился, – вяло сообщил Павел Алексеевич.

– И похудел как!.. – охнул Томилин.

Помолчали. Спровоцированная минутой встречи выползла давняя сухая тоска, и, может, впервые в жизни Павел Алексеевич вдруг тоже пожаловался:

– Худо… Не выбраться мне из этих колодцев. – И Павел Алексеевич скрипнул зубами.

– Да что ты, Павел, что ты! А куда же я – я ж к тебе прилетел со своей идеей, замечательная идея!

– Курева ты привез?

– А как же!

Аполлинарьич и Джамиля таскали теперь внутрь вертолета собранные за полгода мешочки с пробами грунта. Вертолетчик, попыхивая «Беломором», ходил взад-вперед и с любопытством чужака осматривал край земли, – он был, видно, новичок, даже наверняка новичок, уже хотя бы потому, что не знал Павла Алексеевича, а Павел Алексеевич не знал его. Оглянувшись на слоняющегося вертолетчика, Томилин вдруг потемнел лицом, глаз его задергался в тике, он зашептал:

– Павел… Слышишь, Павел, – ты уж прости меня, я проболтался твоим стервецам, что ты здесь.

– Спятил, что ли? – Павел Алексеевич еще раз скрипнул зубами.

– Прости: ты же знаешь, я слабый… Они и так расспрашивали и этак. Как оводы. Потом этот твой здоровяк – Васька – взял меня за грудь и тряс, тряс, пуговицы оборвал…

Томилин вздохнул. Добавил:

– Как бы завтра с вертолетом не прибыли – хамы!

Павел Алексеевич молчал.

А Томилин торопливо заговорил про свою идею:

– Давай, Павел, вернемся в Россию – вернемся в большой город, можно в Москву. Я ведь Москву знаю… будем там жить-поживать вдвоем. Представь на минутку: два тихих, стареющих холостяка, мы отправляемся с утра на какую-нибудь службу. Нет, нет, работа сидячая, непыльная! – вполне пенсионерская. Зато после трудов мирно прогуливаемся по парку со свежими газетами в руках, сидим на скамейке…

Павел Алексеевич охнул, резь в кишечнике согнула его пополам; он схватился руками за низ живота, минуту корчился, потом кое-как поднялся и побрел в кусты. «Сейчас вернусь!» – хрипло крикнул он, а Томилин продолжал говорить ему вслед, не в силах так сразу переключиться и прервать мечту:

– …Если в Москве, то мы сходим на могилу к моей Аннушке – нет, нет, мы не будем таскаться туда часто; таскаться по кладбищам – это последнее дело, мы будем в цирк ходить, в оперетту, а?

Тайга потемнела, небо задергивалось, а тяжелые ели начинали свой медленный и угрюмый раскач (если погоды не будет, не будет и завтрашнего вертолета). Павел Алексеевич, втискиваясь в кусты, еле двигая ослабевшими ногами, опять крикнул:

– Сейчас я… Погоди.

Они прибыли: Василий, Георгий и с ними, третьим, незнакомый и смущающийся молоденький паренек – тоже сьн Павла Алексеевича, звали они его Андрейкой. Было солнечно.

– Здорово, батя. А вот и мы, старый прохиндей, – уж не думал ли ты, однако, от нас скрыться?! – закричал, загоготал Василий, знакомой развалочкой сразу же направляясь к выложенному одеялу, где лежал Павел Алексеевич. На ходу сын выпячивал грудь, играл плечами: удивительно, но недоспавшим или потасканным Василий никогда не выглядел, кровь с молоком.

Изнуренный резью, Павел Алексеевич дремал, но тут сел, смаргивая накатившие от слабости слезы; он улыбнулся сыновьям и сел по-иному, привалившись спиной к пню. Стояли. И солнце сияло. Третий, который Андрейка, смущался, приглаживая пробивающиеся прозрачные усики. Павел Алексеевич помнил его совсем малым мальчиком, года два ему было, когда Павел Алексеевич сбежал по зову тайги, и, конечно же, много воды утекло, и он мог узнать теперь сына только по имени.

Василий и Георгий закурили. Они так и схватились за сигареты, – руки Василия от ожидания выпивки подрагивали, и он с свирепым треском выудил наконец спичку из коробка.

– Денег, Вася, у меня совсем мало, – произнес негромко и как-то виновато Павел Алексеевич.

– То есть?

– С деньгами тут плохо.

Павел Алексеевич вытащил из кармана своей куртки рубли, все, что были.

– И выпивки нет?

– Нет…

Василий нагнулся, взял и, конечно, заметил грубовато и порицающе – жмешься, мол, батя. А лицо Андрейки (он был из них самый младший) при виде изымаемых денег залилось краской.

– Ничего, ничего, – приободрял братьев веселый Георгий. – Мы потрясем батю к вечеру ближе. Мы еще потрясем! Эта мелкая рвань нам только для разбега.

Павел Алексеевич был слабеющий, теряющий волю человек, а они не понимали, и тем сильнее выпирало их не столько даже нежелание, сколько неумение щадить. Андрейка разглядывал Павла Алексеевича иначе: вот, мол, мой отец. Он и усики приглаживал, и смущался, но и он скрыть не сумел, и разочарование, поначалу робкое, уже вылезало наружу. Он, правда, поздоровался. Он приблизился. Он хотел что-то сказать.

– У меня… – Андрейка запнулся, – …у меня ты рисовался в голове знаешь каким – сильным и могучим.

– Болен я. – Павел Алексеевич мягко посмотрел на сына.

Помолчали.

– Не из-за денег прилетел, я прилетел тебя посмотреть… честное слово.

– Надо, надо посмотреть, – подхватил Василий. – Отец у нас особый. Других таких, Андрейка, может, и вовсе нет. Он знает жизнь до точки, а уж если начнет про тайгу рассказывать – закачаешься!

Георгий вмешался:

– Батя, Андрейку узнал и нашел я!.. Вижу, возле бульдозера морда чем-то очень знакомая. Дай подойду ближе. И глаза не глаза, и нос не нос, а что-то есть. Расспрашиваю – кто? откуда? Так и есть: братан!

– Не из-за денег я прилетел, – повторил ломающимся баском Андрейка.

Работать они, разумеется, здесь, на краю земли, и не помышляли, не за тем прилетели, и подвижник Аполлинарьич на их счет здорово промахнулся – он вился вокруг них, уговаривал, он даже лебезил: «Ребята… Вы ж такие орлы… Поработайте», – а ребята посмеивались и отвечали ему, что времени у них никак нет и что орлы любят лежать, но не работать. Павел Алексеевич впал в дрему. А погода уже устоялась. Ребята, конечно, томились. Сообразив, что ларька здесь нет и что денег у папаши как никогда мало, они стали принюхиваться и вскоре обнаружили самогонку Джамили. «Шайтаны, шайтаны!» – криком кричала взбеленившаяся татарка, на что они опять же не без суровости ответили, что они не шайтаны, а орлы. Нашелся и стакан. Прикончив двухнедельный татаркин запас, орлы тут же забили крыльями и стали приставать к жующим консервы вертолетчикам – и к первому, и ко второму – полетим, мол, из этой глухомани немедленно, и с каких это, мол, пор вертолеты стали отправляться по часам, как поезда. Тут впал в раж Аполлинарьич.

– Копать! – заорал он. – Копать, сукины дети!

Он орал и хватал их за руки:

– Копать!..

Василий сказал:

– Ты что, старая выхухоль, совсем свихнулся?

– Копать! – срывался на визг Аполлинарьич. – Раз уж прилетели, ройте – разве один я должен ямы копать?

– Сейчас мы выроем тебе ямку, лысая блоха, – пообещал Василий, – последнюю, однако, больше тебе ямок не понадобится.

Старик схватился за берданку: он орал, что здесь тайга, что здесь елки, а не пивная, и что он безответно уложит любого из них на месте. В тайге был и есть один хозяин – тайга!.. И он бацнул из первого ствола прямо над их головами. Ветку срезало как слизнуло, в перестук посыпались шишки, а потом повалили иглы и – совсем медленно – листья.

– Не балуй, старичок, – спокойно возразил Георгий, – подумай сам: когда ж нам копать, до вертолета три часа осталось?..

– Копайте хотя бы и три часа! – орал фанатичный старик.

Они не хотели копать хотя бы и три минуты. Они отняли у старика берданку, прихватили патроны и пошли охотиться: чтобы не прозевать время вертолета, они охотились поблизости, стреляли куда придется, веселясь и выхватывая друг у друга старое ружье. Они обошли болото. Немощный Павел Алексеевич лежал тем временем на цветастом одеяле и болезненно, обильно потел. Он слышал, как они постреливали, и нет-нет в слабости открывал глаза. «Не отходи от меня», – просил он Томилина. Томилин сидел рядом.

Волнующийся за свою берданку, вещь в лесу и необходимую и престижную, Аполлинарьич потащился за парнями, – он ходил за ними следом и умолял не тратить заряды попусту. Он забыл, понервничав, натянуть сапоги и теперь прыгал с кочки на кочку. Наконец те натешились. На обратном пути старик шел и прижимал берданку к груди, ему казалось, что она опоганена.

Они шли по тропе гуськом.

– Что с отцом-то? – спросил Василий.

– А?

– С отцом, спрашиваю, что?

– Кончается ваш отец! – Старик сердито крикнул.

– Не может быть.

– За свои годы я здесь поносников насмотрелся. Вот-вот бредить будет. И ладно, если еще день-два протянет…

– Умирает? – Парни растерялись.

Аполлинарьич вдруг несколько оживился:

– Отец ваш, кстати, много работал, честно работал – он помрет, а его дети и дальше здесь потрудятся! – может, останетесь?

– Нет. – Парни были едины.

– Жаль. – Аполлинарьич покачал головой. – Ну хоть останьтесь на день-два, пока помрет, – все-таки родные, а? Все-таки не чужие руки глаза ему закроют, не чужие руки закопают в землю…