Двор и царствование Павла I. Портреты, воспоминания - Фёдор Головкин

Граф Шуазель был небольшого роста, широк в плечах, с приятными жестами и огромными черными бровями, торчащими на лбу, как конский волос из лопнувшего тюфяка; его маленький нос напоминал клюв попугая; его взгляд казался слишком обдуманным, а лицо было чересчур разгоряченно; его черты выдавали более хитрость, чем ум, а под его размашистыми и простыми манерами скрывалась некоторая неловкость. На груди ни звезды, ни ленты, а лишь маленький крестик св. Людовика в бутоньерке. Всего этого было достаточно для его осуждения и падения с самого порога. Так как Шуазель уже несколько лет тому назад выехал из Франции, то этот главный предмет для разговоров того времени оказался мало интересным в его устах. Он, между прочим, рассказывал, что Отэнский епископ Таллейран, его близкий друг и товарищ детства, не признает долга в четыреста тысяч франков, которые он ему отдал на хранение; это обстоятельство показалось довольно пикантным. Но на следующий день он опять об этом заговорил и это уже показалось пошлым. В обществе Шуазелю столь же мало повезло, как и при Дворе. Смешная страсть к одной великосветской кокетке окончательно лишила его симпатии. Ее Величество, обещавшая ему место президента Академии наук, как только княгиня Дашкова выйдет в отставку, стала увертываться от обещания, отказывая Дашковой в отставке, и ограничилась тем, что велела купить у Шуазеля его серебряный сервиз, представлявший значительную ценность. Наконец, граф Эстергази, поверенный французских принцев, обладавший весьма твердым положением и пользовавшийся, вопреки данным ему инструкциям, своим влиянием для того, чтобы топить тех из французских подданных, которые могли бы его затмить, нашел Шуазеля достойным предметом для своих интриг и окончательно погубил его в глазах императрицы. Вот доказательство тому: однажды вечером, когда я стал утверждать, что нельзя более приятно и поучительно толковать о всем, касающемся искусств, чем это делает Шуазель — что была сущая правда — императрица обошлась со мною довольно круто, посоветовал мне не решать вопросов которых я не понимаю.

Некоторые лица, из чувства ли справедливости, или из расчета, старались, в разное время восстановить его репутацию. Это попробовал между прочим сделать граф Марков, по просьбе своей возлюбленной г-жи Гюс, но несмотря на его влияние у императрицы, все было тщетно, и Шуазель мог попасть ко Двору не иначе, как в толпе остальных царедворцев. Эта опала, по-видимому сильно огорчавшая его, при перемене царствования сама собою поставила его в ряды почетных жертв предшествовавшего режима. Павел I допустил его в свою интимную компанию, назначил его президентом Академии художеств, поручил ему знаменитую Варшавскую библиотеку и, что лучше всего этого, подарил ему поместье в Самогитии, дающее 50 000 руб. дохода, благодаря чему он стал гораздо богаче, чем он когда-либо был, так как все, что он раньше имел, принадлежало не ему, а его жене. Но легкость, с которой он попадал под влияние первой встречной женщины, оказавшей снисхождение к его безобразной внешности, затем некоторые ростовщические дела, скомпрометировавшие его имя, а больше всего — ненависть новых министров к эмигрантам, низвели его скоро до худшего состояния, чем он находился при смерти Екатерины. О нем еще раз вспомнили на один момент, когда было решено поставить Суворову памятник. Его пригласили, спросили его совета и он мог подумать, что входит опять в милость; но 21 января 1800 г. он был выслан из Петербурга за то, что обедал у графа Кобенцля, австрийского посла, которому тогда было запрещено появляться при Дворе, а, может быть, и за то, что он разговаривал с Дюмурье, относительно которого Павел еще сам не знал, как ему быть.

Так как и я, на следующий день, оказался высланным, то мне пришлось с ним встретиться в маленьком трактире, в двух милях от столицы, где он наравне с многими другими, ожидал прибытия своих экипажей. Нас там было около восьмидесяти изгнанников, все из того же разряда, между прочим престарелый маркиз Ламбер и г-жа Жеребцова, сестра Зубова. Бедный Шуазель с грустью расставался с довольно посредственной женщиной, которую он воображал любить до безумия, и с хорошенькой квартирой холостяка, где он нас нередко угощал маленькими обедами на шесть приборов.

Я уже сказал, что с Шуазелем можно было весьма приятно разговаривать обо всем, что касалось искусства, и, действительно, это было большое удовольствие. Если он вам объяснял какое-нибудь ремесло, он говорил весьма ясно и поучительно. Но помимо этих предметов его разговор был самый обыкновенный. Зато никто в его положении не рисовал так хорошо карандашом. Он, впрочем, только этим и занимался и, ради рисования, забывал о самых важных делах. Что же касается нравственной стороны его характера, то находили, что я совершенно правильно обрисовал его, сказав, что если бы Таллейран был послом при Порте, а Шуазель — епископом Отэнским, то мы первого встретили бы в Петербурге, а второго — в должности министра иностранных дел Конвента, Директории и Бонапарта. Вся разница между ними состояла бы во внешности, росте и таланте.

Впоследствии я встретился с графом Шуазель-Гуффье в Париже, во время Империи, и прожил несколько лет, вращаясь с ним в одном и том же обществе. Он проводил дни у того же друга молодости, относительно которого он нам в России рассказывал, что был им обижен на четыреста тысяч франков, ухаживал за ним, чтобы добиться места префекта, члена Совета или сенатора, а затем каждый вечер рассказывал мне о нем разные ужасы. Он тогда до смешного был влюблен в княгиню Елену Боффрмон, остроумную даму и подругу г-жи де Жанлис. Мы их называли маленькими учеными, потому что они всегда обо всем рассуждали и толковали. Он занимался этою любовью у себя дома, в присутствии жены и пяти замужних дочерей, которые были этим возмущены. Когда же его жена умерла, он женился на своей обожаемой Елене, тоже незадолго перед тем овдовевшей, которой пришлось испытать, со стороны своих падчериц, довольно плохое обращение.

Когда наступила Реставрация, никто не оказался более роялистом, чем граф Шуазель-Гуффье, за что он был возведен в перы и получил пенсию. Кроме того, он был избран членом французской Академии и окончил свое сочинение «Живописное путешествие по Греции». За неимением средств он не мог достроить свой красивый особняк на авеню Нельи, где все было устроено по образцам Афин и разработано с редким совершенством. После его смерти это хорошенькое владение было превращено в общественное гуляние под названием «Сада Марбеф». Мне было стыдно за парижан, а в особенности за королевских принцев и принцев крови!

XII. Любомирский[240]