Корабль-греза - Альбан Николай Хербст

избыточность. При всем желании я не мог не почувствовать себя, так сказать, перекормленным. Но тот звук я теперь слышал снова.

Звезды качаются. Весь Универсум качается и наклоняет небо. Два метра вверх, два метра вниз. И снова – вынырнуть на два метра из чернильной ночечерноты.

Я не знаю, чего я опасался. Но в моем шкафу заскользили стаканы. Что-то с грохотом обрушилось вниз.

Так что я, на сей раз без паники, перебрался, действуя только руками, в кресло-каталку, что получилось вполне удачно. Немного боли не в счет. Она была даже важна. – Благодаря ей я ощущал себя.

Я хотел непременно – наружу. Плевать, что на мне только пижама, потому что с купальным халатом не прокатило. Поскольку весь день было настолько тепло, теплой должна быть и ночь. Просто внутри этого не замечаешь, из-за проклятого кондиционера.

Но я бы очень хотел быть на шлюпочной палубе в одиночестве, чтобы вся она – лишь для меня. Только я бы не перебрался через порог к променаду. В это время там уже наверняка никого нет. А главное, я не хотел и не хочу говорить. Поэтому я не мог бы и обратиться к ночной дежурной на ресепшене. Кроме того, я бы опасался, что она опять задвинет меня в каюту. Господин Ланмайстер, вам ведь нужно спать!

Поэтому оставалась только палуба юта, где сидит мой друг, клошар. Вероятно, он давно заснул, поскольку его бутылка красного опустела.

Так оно и было, как выяснилось теперь.

Но чтобы выбраться наружу по рампе, была ли это случайность? Поверить не могу. С другой стороны, опять-таки под звездами это не имеет значения. И все же. Именно сеньора Гайлинт. Как получилось, что она не лежала, уподобляясь в этом только клошару и мне, в своей постели? Как получилось, что она тоже не говорила? Столь беспрепятственно и высоко поднялся я со своим креслом благодаря лифту. Вдоль Галереи. Слева ряд окон, выходящих на море. Справа большой бутик. Потом «Капитанский клуб» с моим роялем. Потом второй бутик. И снова подъем на лифте. Через «Заокеанский клуб» – до той двери. Весь молчащий корабль. Но – топанье и топанье машины. Оно заполняло каждый коридор, каждая стена вибрировала. И громыхание моторов. Их рокот. Как если бы корабль-греза уже сам по себе был вечностью, был бесконечностью.

По сути, мне и не нужно было дальше. Вполне хватило бы, если бы я просто остановился со своим креслом-каталкой у рампы, перед неприступной для меня дверью. Но тут, как бы из самого молчания, мне навстречу шагнула сеньора Гайлинт. Она вышла слева из маленькой двери, за которой обычно всегда сидит, перед своим узким аппаратурным пультом, симпатичная девушка-офицер. Чаще всего она разговаривает по портативной рации. Или же рация только потрескивает и шуршит.

Без единого слова сеньора Гайлинт толкнула дверь, ведущую на ют, и закрепила ее. Потом она вдвинула меня в ночь – вверх по маленькой рампе и снова вниз, по короткому трапу. Там сидел и он, мой друг, клошар. Но голова его свесилась набок, потому что он заснул. Прямо над ним – снулые огни.

Так же бессловесно сеньора Гайлинт пододвинула меня вплотную к заднему лееру. Возможно желая мне показать, как глубоко она не только понимает мое молчание. Но и разделяет его. Я, однако, не почувствовал ничего, кроме слабых толчков, когда она нажимала на стопоры для колес. Это она, очевидно, делала носками туфель. Поскольку не наклонялась, а только смотрела вниз. Видеть этого я, само собой, не мог. Но я это чувствовал. Мне даже не было нужды беспокоиться, поскольку их, эти стопоры, можно задействовать и через подлокотники, посредством специальных рычажков.

По крайней мере теперь я ожидал от сеньоры Гайлинт каких-то слов. «Доброй ночи», к примеру, или: «Вам так удобно сидеть?» Она могла бы хотя бы напеть тот звук. Но вместо этого она просто развеялась. Я в самом деле не заметил, как она уходила, что она уже ушла, – настолько я был опьянен самой этой ночью. Я был ошеломлен нешумливостью моря. Только из-под корпуса корабля ко мне поднималось какое-то бульканье, словно из трясины, заполненной илом. Когда лопаются ее пузыри.

Слева стояли Весы, между горизонтом и зенитом. В зените мерцали Волосы Вероники. Справа извивалась, почти до самого востока, Гидра. Сатурн светил почти так же ярко, как Арктур. Ради него я запрокинул голову. И едва мог поверить своим глазам. Даже ярче, чем Марс в Деве, присматривающей за Кентавром. Тот поднимался прямо из линии горизонта.

В то время как справа над Африкой – в той стороне, где она по моим предположениям находилась, – лежало предвосхищение зари. Возможно, в желтом песке Сахары осталась толика дневного солнца. Она ночевала там, но продолжала светиться и во сне.

Все это качалось вместе с морем. Два метра вверх, два метра вниз, два метра вверх, два метра вниз, медленно, почти беззвучно, если не считать шума от нашего судна. Всегда, с самого начала, чувствовал я теперь, мы уже находились на нем. Я теперь не просто думал это. Потому что оно – как Земля, нет, без «как», в этом качающемся Универсуме. И еще я думал, что если кто-то захотел бы воспринимать такие явления, как сейчас воспринимаю их я, то необходимой предпосылкой для этого, возможно, являются страхи. Страхи и боль, а также тревога. Без них, возможно, все мы были бы, так или иначе, слепы и глухи. Что наступает момент, чтобы стать заодно со всем этим. Объединиться. Русскому ребенку с Петрой, а ей с Гизелой, а той, в свою очередь, с волной, которая подобна Свену, который подобен нашему кораблю. Это и есть Сознание как таковое. Даже совместно с моим креслом-каталкой образуется некая Самость.

Что меня теперь моют. Что я больше не могу самостоятельно одеваться. Что я больше не ем, между прочим, и потому, что больше не ощущаю по-настоящему вкус чего бы то ни было. Что я – здесь это называют короткими визитами – нахожусь под наблюдением и вскоре вообще не смогу двигаться без посторонней помощи. Что у меня, возможно, как я теперь подумал, все-таки забрали мои тетради, кроме последней. Так что какой-то след новой досады, но именно только след, во мне обнаружился.

Что я на море, потому что я этого хочу. Что я услышал тот звук, но это неважно. Потому что уже недолго ждать той поры, когда меня больше не будет. И, однако, я буду всем.

Потому что я больше не отделен.