Побережье Сирта - Жюльен Грак

— Запах Орсенны, — бросил я Марино враждебным тоном.

Марино продолжал молча раскачивать фонарем, и тут вдруг на его губах появилась странная улыбка, та самая, которая была у него в палате карт.

— Нам остается осмотреть батарею на платформе, — сказал он сонным голосом, — именно там хотят заменить орудия.

Когда, попав в эту каменную массу, побродишь там по лабиринту лестничных маршей крепости, то уже почти невозможно определить, на каком этаже ты находишься в тот или иной момент; к моему удивлению, наши шинели вдруг ощутили напор морского ветра: заполненные непроницаемым мраком углубления слева от меня, которые я поначалу принял за входы в казематы, были на самом деле заброшенными бойницами. Марино поставил свой фонарь на загораживающую проход массивную тень, морской ветер резко колыхнул пламя, и вспыхнувший луч стрелой скользнул вдоль металлического чрева; еще не успев узнать саму пушку и орудийную платформу, я уже понял, куда после стольких петляний привел меня капитан.

— Ночь будет спокойная, но завтра начнется ветер, — машинально сказал Марино своим безапелляционным тоном, сунув голову в бойницу и совершенно непроизвольно понюхав воздух; однако место и время прихватили морозом мою наметившуюся было улыбку. Уже окончательно вступившая в свои права ночь была очень темной, а снизу, сквозь голубоватый туман, до нас доходило дыхание пронизывающей сырости и легкий плеск спокойной воды, похожий на шелест тополиных листьев. Высунувшись из бойницы, я увидел справа неподвижные огни мола: время от времени пустынную ночь прорезала цепляющаяся за груду угля яркая вспышка. Было такое ощущение, что эта ночь не должна закончиться: все сущее располагалось в черной замкнутости колокола мрака; дремлющие огни плавали в тумане так же спокойно и неподвижно, как звезды. Ничего не произошло: Адмиралтейство вновь обретало невыразимый покой корабля, который бросает якорь, покой стены, до которой дотрагивается рука, чтобы пробудиться от кошмара.

— Ты помнишь тот вечер, когда я увидел тебя в палате карт? — спросил Марино низким чистым голосом.

— Так же хорошо, как тот день, когда вы привели меня сюда… — Я повернулся к Марино; в темноте черты его лица были едва различимы. — Я много раз спрашивал себя об одной вещи: что вас так поразило в тот вечер?

— Твой взгляд, — ответил Марино уверенным тоном. — Взгляд, который пробуждал слишком многое. Мне не понравилась твоя манера смотреть. Хотя я любил тебя, Альдо, — сказал он вдруг с необычной серьезностью, словно выступая в качестве свидетеля.

Я почувствовал какое-то странное волнение и, отведя глаза в сторону, посмотрел туда, где было море.

— Вы правы, — сказал я. — Вдвоем нам здесь было тесно.

— Да, — сказал он приглушенным голосом. — Вдвоем здесь было тесно.

Наступила пауза, продлившаяся несколько секунд. Внезапно у меня в затылке появилась какая-то странная напряженность, которая тут же распространилась на плечи, словно кто-то направил на меня ружье или пистолет, и одновременно грудь мою сдавило резкое ощущение неминуемой опасности. Я стремительно бросился на пол и уцепился за низкую каменную кладку над самой бездной. В то же мгновение что-то тяжело дышащее споткнулось о мою ногу и перекувырнулось через меня, задев край стены. Я лежал, прижавшись к камням, втянув голову в плечи; в этот миг сверхъестественной тишины мое сердце приостановилось и я услышал, как тело дрябло и тяжело хлестнуло спокойные воды.

Несколько мгновений я лежал не шевелясь. Я висел над пучиной; абсолютное безмолвие этого плотно закрытого, как люк, вакуума и парализовавшее мой мозг оцепенение заставили меня машинально поднести руку к голове, как если бы на нее был надет матерчатый капюшон. Потом я неторопливо встал на ноги и с недоверчивостью, доходящей до абсурда, медленно поднял фонарь над головой. Желтый луч скользнул по мокрым плитам, резко высветил на фоне ночи пустую бойницу, настолько интригующе пустую, что я, как слепой, повел рукой и дотронулся до края камня, словно до рамы, за которой проломали стену. Никого больше не было.

Поиски продолжались до поздней ночи. На воду были спущены находившиеся на суше плоскодонки и все имеющиеся в наличности лодки Адмиралтейства, включая шлюпки «Грозного», которые спасательная команда, поднятая на ноги доносившимися с берега призывами, вывела в море, не дожидаясь приказания. Порой из тумана, словно призрак, скользящий по спокойным маслянистым водам, возникал человек, который плыл, выпрямившись во весь рост на носу лодки, держа в руках потрескивающий в тяжелом влажном воздухе факел; и долго-долго в тихой ночи пересекались друг с другом гортанные крики, полные тоски, понемногу переходившей в совсем неуверенное смирение. Труп не нашли; по мнению Джованни, а потом, по мере того как поиски представлялись все более и более тщетными, то и по всеобщему мнению, тяжелые сапоги и одежда капитана, вероятно, увлекли его сразу, как только он потерял сознание, в глубь вязкого ила лагуны, откуда на памяти людской не всплыло еще ни одно тело, — и кажется, никто не подверг сомнению мой рассказ о несчастном случае, о том, что капитан, пытаясь обогнуть пушку, поскользнулся на мокрых плитах. Сам же я в этом бесследном исчезновении видел скрытый смысл: мне казалось, что капитан, который никогда не жил по-настоящему в Адмиралтействе, а только наведывался туда наподобие скованного оцепенением духа земли, перешел в лоно черной ночи и спящей лагуны слишком подозрительным способом: его нельзя было не принять за один из тех знаков, к которым жизнь в Адмиралтействе научила меня присматриваться, словно сам дух тяжелых вод и заплесневелых камней, дух, в котором, казалось, цепенело само движение времени, в назначенный час и в заранее отведенном месте ушел в приют черных глубин, дабы наложить на них печать согласия и сна.

Тайные инстанции города

Я прибыл в Орсенну в поздний ненастный вечер. Тряска на размытых дорогах привела меня в дурное настроение; упадок и безлюдье этих пустынных территорий, через которые на сей раз машина в течение долгих часов ехала днем, навевали на меня дурные предчувствия: в тот момент, когда приближался, быть может, последний час Орсенны, мне, созерцающему дождливую серость ее глухих дорог, ее приютившиеся в ложбинах хилые и обваливающиеся овчарни, казалось, что я могу в полной мере оценить, какая же она все-таки обездоленная и слабая, — я словно почувствовал, как ее вместе с гуляющими по зябким степям ветрами осеняет само крыло Распада. У меня было такое ощущение, что даже взгляд мой как-то изменился: теперь при виде всех этих пейзажей меня уже поражали не замерзшие когти Города, повсюду тяжело вцепившиеся в рыхлую землю, а наблюдавшееся повсюду столь терпеливое стремление устранить все случайное и призрачное, что казалось, будто истертое лицо земли приоткрывает здесь завесу вечности. Эта земля теперь боязливо съеживалась под перегруженным лихими облаками небом; у меня было такое ощущение, словно небеса вдруг заняли все место и погрузившаяся в прострацию и погребенная в своей слишком долгой памяти жизнь этого пустынного края обратила наконец сонное любопытство своего пустого взгляда к тем растрепанным формам, к тем предзнаменованиям, которые неслись над ней вместе с ветром. Иногда возле жалких контор, где мы останавливались, чтобы забрать почту, стояли небольшие группы людей; может быть, эти погруженные в какие-то свои пассивные размышления степные пастухи провели там целую ночь, завернувшись в заменяющие им плащи тяжелые одеяла и неподвижно, как статуи, застыв под струящимся с неба ливнем. Они не разговаривали и не смотрели — тонкая струйка воды стекала у них с головных уборов и текла по носу, как по мраморной плите фонтана; и только когда наша машина медленно трогалась с места, они неторопливо поворачивали в нашу сторону свои праздные зрачки. По забрызгавшей их до самого лица грязи можно было догадаться, что некоторые из них пришли сюда издалека, и от их безмолвного стояния на часах, пока кто-то хлопотал вокруг нашей машины, на душе у меня делалось нехорошо: чувствовалось, через эти пристальные зрачки за нами исподтишка наблюдает весь край.

— Что они делают? — спросил я однажды, пока в машину укладывали мешки одного из начальников почты, покрытого почти такой же коркой грязи, как и они.

Начальник почты утомленно пожал плечами.

— О! Слухи! Слухи!.. Глупости! — добавил он во весь голос, упершись ладонями в бока и с раздражением глядя в сторону группы. — Иногда даже трудно себе представить, что творится в их бедных головах, — шепнул он мне на ухо доверительным тоном, — они живут здесь так изолированно… Вы только посмотрите на них: эти молодцы ожидают конца света или чего-то в этом роде, каково, а? Можно сказать, что к работе их руки не тянутся. Поверите ли, они видели знаки на луне! Не так ли, Фаусто?