Михаил Строгов - Жюль Верн

У старой сибирячки, сохранявшей силу духа, пока речь шла только о ней самой, теперь было смертельно бледное лицо. Она предчувствовала, что готовится нечто страшное. Не без причины привели к шатру эмира ее сына. И она дрожала за него. Иван Огарев, прилюдно получивший удар кнутом, предназначавшийся ей, был не из тех, кто умеет прощать. Месть его будет беспощадной. Михаилу Строгову наверняка уготованы те мучительные пытки, которые в обычае у варваров Центральной Азии. И если в тот момент, когда на Строгова набросились солдаты, Иван Огарев сохранил ему жизнь, то лишь потому, что прекрасно знал, чем обернется для того предание суду эмира.

К тому же со времени роковой сцены в лагере Забедьево мать с сыном даже не могли поговорить. Их безжалостно оторвали друг от друга. И тем усугубили страдания обоих — ведь каким облегчением явилась бы для них возможность побыть вместе эти несколько дней плена! Марфе Строговой так хотелось попросить у сына прощения за все зло, которое она невольно ему причинила, и она казнила себя за то, что не смогла совладать с материнскими чувствами! Если бы там, в Омске, когда она лицом к лицу столкнулась с сыном на почтовой станции, у нее хватило сил сдержаться, Михаил Строгов прошел бы неузнанный мимо и скольких бед удалось бы тогда избежать!

Со своей стороны, Михаил Строгов думал о том, что если мать его здесь, если Иван Огарев позволил им увидеться, то лишь для того, чтобы она мучилась его муками, а может, еще и потому, что ей уготована такая же ужасная смерть, как и ему!

Что касается Нади, то ей хотелось понять, что могла бы она сделать для спасения своих спутников, как помочь сыну и его матери. Она не знала, что придумать, но смутно чувствовала, что прежде всего нельзя привлекать к себе внимания, надо уйти в тень, сделаться маленькой-маленькой! Может, тогда ей удастся перегрызть цепь, сковавшую льва. В любом случае, если ей представится случай действовать, она будет действовать, даже если ради сына Марфы Строговой ей пришлось бы пожертвовать собой.

Большинство пленников уже прошли перед эмиром, и, проходя, каждый, в знак рабской покорности, должен был пасть ниц, лбом в пыль. Ведь с унижения и начинается рабство! Когда несчастные склонялись слишком медленно, жестокая рука охранника швыряла их наземь.

Альсид Жоливэ и его спутник, присутствовавшие при этом зрелище, не могли не испытывать искреннего возмущения.

— Какая подлость! Уйдем отсюда! — вскипел Альсид Жоливэ.

— Нет! — ответил Гарри Блаунт. — Надо увидеть все!

— Увидеть все!… Ох! — вскрикнул вдруг Альсид Жоливэ, хватая своего спутника за руку.

— Что с вами? — спросил тот.

— Взгляните, Блаунт! Это она!

— Кто «она»?

— Сестра нашего попутчика! Одна и в плену! Надо ее спасать…

— Возьмите себя в руки, — холодно возразил Гарри Блаунт. — Наше заступничество скорее повредит ей и уж никак не спасет.

Альсид Жоливэ, уже готовый броситься на выручку, удержался, и Надя прошла, не заметив их из-под пряди волос, падавшей на лицо, прошла в свой черед перед эмиром, не обратив на себя его внимания.

Вслед за Надей подошла и Марфа Строгова, и, так как она недостаточно скоро опустилась в пыль, стражники грубо толкнули ее.

Женщина упала.

Сын в диком порыве рванулся к ней — приставленные к нему солдаты с трудом смогли его удержать.

Старая Марфа меж тем поднялась, ее хотели уже оттащить прочь, когда Иван Огарев, вмешавшись, произнес:

— Эта женщина пусть останется!

Надю уже затолкнули в толпу пленников. Взгляд Ивана Огарева не успел на ней остановиться.

Затем перед эмиром предстал Михаил Строгов. Он остался стоять, не опуская глаз.

— Пади ниц! — крикнул ему Иван Огарев.

— Нет! — отозвался Михаил Строгов.

Двое стражников хотели заставить его согнуться, но сами оказались на земле, отброшенные могучей рукой.

К Строгову ринулся Иван Огарев.

— Ты умрешь! — крикнул он.

— Умру, — гордо ответил Михаил Строгов, — но и тогда, Иван, на твоем лице предателя навсегда останется позорный след кнута!

При этих словах Иван Огарев страшно побледнел.

— Кто этот пленник? — спросил эмир голосом тем более страшным, чем спокойнее он был.

— Русский шпион, — ответил Иван Огарев.

Объявляя Михаила Строгова шпионом, он знал, что вынесенный ему приговор будет ужасен.

Михаил Строгов молча двинулся на Ивана Огарева.

Солдаты удержали его.

Тогда эмир сделал знак, перед которым вся толпа склонила головы.

Потом он указал рукой на Коран, который ему тотчас поднесли. Он раскрыл священную книгу и коснулся пальцем одной из страниц.

Теперь только случай, а вернее, по понятиям людей Востока, сам Аллах должен был решить судьбу Михаила Строгова. У народов Центральной Азии этот суд носит имя «фал» [91]. Дав смыслу стиха, которого коснулся палец судьи, определенное толкование, они исполняют приговор, каков бы он ни был.

Эмир держал палец на странице Корана. Главный богослов-законовед, приблизившись, громко прочел стих, который кончался такими словами: «И не увидит он впредь ничего на земле».

— Русский шпион, — объявил Феофар-хан, — ты пришел увидеть, что происходит в татарском лагере! Так гляди же во все глаза, гляди!

Глава 5

ГЛЯДИ ВО ВСЕ ГЛАЗА, ГЛЯДИ!

Михаила Строгова, чьи руки были связаны, оставили стоять перед троном эмира у подножия площадки.

Его мать, сломленная наконец бесконечными муками, физическими и душевными, опустилась на землю, уже не смея ни глядеть, ни слушать.

«Так гляди же во все глаза, гляди!» — произнес Феофар-хан, грозно вытянув руку в сторону Михаила Строгова.

Иван Огарев, знакомый с татарскими нравами, понял, разумеется, значение этих слов, ибо губы его на мгновение разжались в злобной улыбке. Затем он занял место возле Феофар-хана.

Тотчас раздался призывный звук труб. То был сигнал к началу увеселений.

— Вот и балет, — сказал Альсид Жоливэ Гарри Блаунту, — однако, в нарушение всех правил, эти варвары дают балет перед драмой!

Михаилу Строгову приказано было глядеть. И он стал глядеть.

На площадь выпорхнула стайка танцовщиц в живописных национальных костюмах. Звуки разных татарских инструментов: «дутара» — мандолины с длинным грифом из тутового дерева и двумя струнами из скрученных шелковых нитей с отступом в кварту; «кобыза» — своеобразной виолончели, открытой спереди, со струнами из конского волоса, вибрирующими от касания смычка; «чибызги» — длинной флейты из тростника; труб, тамбуринов и тамтамов вместе с гортанными голосами певцов — слились в странную гармонию. К основному тону добавились аккорды воздушного оркестра: дюжина бумажных змеев, притянутых струнами к своему центру, звучала на ветру как эолова арфа [92].