Поездка в Египет - Ю. Щербачев

— Dear me! [114] как у вас много выходит, удивляется юная писательница, — из этого пожалуй целая книга наберется. Но для чего вы пишете по-русски? Какой вы право забавный! Кто же вас будет читать?

Дневник Miss Gertrude более сжат, чем мой. События намечены в нем общими чертами. Например:

«Cairo, 11 march (n. s.). All day we were shopping with Ma» [115].

«Сиут, 14 марта. Мой donkey „boy“ раздавил мою шляпу. „Pa“ очень смеялся [116].

„Кэнэ, 15 марта. Emily отдала мне свои розовый атласный пояс“.

„Луксор, 18 марта. Я умею сказать: gawareety-lee we pa roosky. [117] Меня научил один господин“ (это был я).

„Иена, 20 марта. „Pa“ уверяет что здесь есть большой модный магазин; но мы с „Ma“ его не нашли“…

Шум колес, жара, блеск солнца и реки, чем дальше едешь — все более и более располагают к неге и сну. Туристы потягиваясь, ежеминутно зевают, и сами пароходы как будто ленивее пенят Нил. Кругом нас все заснуло. Подобный неизмеримому лугу, осененный редкими пальмами, почивает в истоме Египет. Над ним в небесах дремлют коршуны, ширяя на распростертых крыльях. По отмелям спят орлы и пеликаны, и пробужденные выстрелами, в каком-то изнеможении, как бы нехотя, снимаются с обсиженных мест; зачем? картечь, не долетев до берега, сонная падает в реку.

Суматоха на палубе вывела нас из сладостного оцепенения: буфетчик, прислуга, команда, все бежит к кухне; машина свистит, капитан машет переднему пароходу; наконец Бехера останавливается и к нам съезжает тамошний доктор Итальянец. Оказывается, один из лакеев, доставая вино, упал в трюмовый погреб и расшибся. лежит бледный, с помутившимся взглядом, и молчит. Доктор прописал ему… слабительное. Как большая часть итальянских медиков, он употребляет это средство ото всяких болезней, и еще недавно, к тайной радости Бельгийца, в лошадиных приемах давал оное Джонсону против зубной бот. К вечеру слуге стало лучше.

В сумерки прошли мимо Эль-Каба (восточный берег) с остатками набережной, крепостною стеной и гробницами Элейфиасполиса, а когда совсем стемнело, заночевали против деревеньки Эдфу, древней Appolinopolis Magnae.

Знаменитый мореплаватель пришел объявить, что завтра утром мы посещаем её храм и что в виду этого breakfast назначен в половине седьмого. „If any further information are required…“ Но возгласы, хохот и шиканье заглушили его слова. Туристы возмутились поголовно: никто не хотел вставать в шесть часов, и г. Кук должен быль дать нам полуторачасовую отсрочку, после чего удалился осыпанный, как цветами, рукоплесканиями.

Ослы… (быть может я слишком часто говорю об ослах и о погонщиках. Что делать? начиная день среди их шумного табора мы проводим с ними полжизни, и как преобладающее „путевое впечатление“ они невольно на каждой странице просятся под перо.) Ослы, которых на утренней заре пригнали из Эдфу, отстоящего за версту от реки, были тщедушнее и ободраннее чем где-либо; зато таких горластых и бесноватых мальчишек мне равным образом нигде еще не случалось видеть: живи они в менее благодатном крае, наверно все кончили бы чахоткой. Своих жалких скотинок они тащили и за узду, и за стремя, и за хвост, били их палками, покалывали щепками, вскакивали на них, ныряли под ними, — и все это без малейшей видимой надобности. Возгласы и крики тоже не имели никакого значения: английских слов здесь знают гораздо меньше, чем в Фивах, и в обхождении с иностранцами почти исключительно употребляется приветствие „good morning“, повторяемое десятки и сотни раз; оно оглушительно как все, что произносят ослятники, и к тому же выкрикивается так торопливо и озабоченно, что всякий раз непременно вздрогнешь, — в невинных словах положительно слышится какое-то запоздалое остережение от неминуемой уже гибели.

Каирский и александрийский обычай рекомендовать ослов по имени дошел и досюда. Пред туристами точно на перекличке провозглашались разные „Кямили“, „Дервиши“, „Джериды“ и проч. Один погонщик орал: „My donkey Michael, my donkey Christian“ [118] и для большей убедительности крестился, хотя обмот вокруг его головы показывал, что он мусульманин и даже хаджи, т. е. побывал на богомолье в Мекке.

Мальчуган, подбегавший ко мне раз девять, чтобы наспех прокричать в лицо „good morning“, в десятый раз остановился против меня как вкопанный и принялся твердить во все горло и на все лады: „I donkey, you donkey, you donkey, I donkey…“ Предлагал ли он свое животное, думал ли блеснуть знанием английского наречия, или просто хотел огорошить меня любезностями — не знаю, но подобное спряжение так подействовало на мои нервы, что замахнувшись на спрягателя бамбуковою тростью, я прогнал его грозным „пошел вон, болван!“

— Comment dites-vous? pacho… pachol vonn? переспросил Бельгиец — Ah, mais vous me devancez en arabe. N'est-ce pas, qa veut dire: va-t-en, laisse moi tranquille! Il vous a compris, il a pris la fuite [119]. И русские слова мои, не исключая и болвана, были занесены в арабские вокабулы.

Храм в Эдфу похож на Дендерский, но тот откопан лишь изнутри, тогда как этот весь наружи, на свету: далеко во все стороны разгребены камни и сухая грязь, наполнявшие до верху его дворы и покои. Лет двенадцать назад все здание было под землей; над кровлей стояла деревня, и только высокие башни-пропилоны вырастали из почвы, словно вскинутые к небу руки утопленника-великана. Земля сберегла Клад во всей его неприкосновенной прелести: красивый двор, залы, некрытые переходы, карнизы и плиты пола — все цело и невредимо. Если в других храмах надписи приходится читать урывками на разрозненных обломках то здесь, напротив, они не имеют пробелов. Барельефы непрерывными рядами тянутся по стенам внутри и снаружи. Правда, головы богов, фараонов, священных птиц и животных посечены как везде, кроме того у человеческих фигур выколупаны кисти рук и ступни, но изъян заметен только на близком расстоянии: для науки он не представляет особой важности, потому что рисунки всюду пояснены текстом. Таким образом храм Appolinopolis Magnae являет самую полную главу каменной библии Египта.

Сохранность памятника тем более удивительна, что выстроен он из непрочного песчаника, на котором и ноготь оставляешь глубокий след. Я своими глазами видел. как возле святой святых, где в грани гном ларе хранилась статуя Оруса, молчаливейший из наших спутников, без помощи каких бы то ни было орудий, посредством одного лишь большего пальца, выцарапал на каком-то фараоне свои адрес: „John Oister, U. S. Chicago. 39“.{27}.

С террасы пропилонов открывается строгий и вместе прекрасный вид на храм. Правильное, соразмерное, изящное здание лежит внизу как на ладони, и все в нем свежо, чисто, прибрано… Если отсюда долго всматриваться в памятник, со зрителем происходить нечто чудное: всем существом отлетает он в далекие минувшие времена, как будто и впрямь уносится куда-то назад, в бесконечное пространство, стремясь так быстро, что в голове не удерживается мыслей о настоящем, — сне отстают по дороге; несется он, несется — и прилетает в обильный край с пышными городами-столицами, фараоном-самодержцем, великими жрецами, шлемоблещущим войском, в древний край, понятный, близкий, почти осязаемый. Без усилия постигаешь воображением могущественное государство, покорившее „страны полудня а полуночи“, духовным чутьем чуешь стародавнее прошлое, исполненное жизни и молодости, с его кипучею деятельностью, богатством, и празднествами, с его ремеслами и искусствами, со всем его блестящим и многосторонним развитием, безвозвратно отошедшим в вечность, и до которого в поте лица докапываются нынешние ученые.