Родник пробивает камни - Иван Лазутин

— Корней Карпович, ведь вы когда-то были друзьями с Кораблиновым?

— О, голубушка! — воскликнул Брылев. — В общежитии койки наши рядом стояли. Галстук мой по праздникам надевал! Последним сухарем с ним делился.

И Брылев вздохнул и посмотрел на афишу, висевшую на стене.

— А ведь когда-то был неплохим парнем. А сейчас — куда там, не подступись!.. Без доклада не войдешь. Монополист… Все только и приплясывают кругом: «Сергей Стратонович!.. Сергей Стратонович!..» И ведь, поди, забыл, как я его в тридцать пятом году выручил из такой беды, что… — Брылев махнул рукой. — Пусть эта тайна умрет со мной. Я обещал молчать. — Сказал и, стерев со лба пот рукавом хлопчатобумажного пиджака, принялся дуть на остывший чай.

Так и не рассказала Светлана, зачем она пришла к своему руководителю. А он, выворачивая перед ней свою душу, не спросил, чем может быть полезен ученице.

Когда Светлана уходила, Корней Карпович не сдержал слез.

— Ведь ко мне никто не заходит… Даже дочь родная и та… Была в Москве и не зашла.

К Брылеву Светлана шла за помощью, за советом, а вышла от него с чувством безнадежности и страха. В эти минуты она всеми силами души ненавидела Кораблинова. Брылева ей было жалко. Долго стоял он перед глазами Светланы, беспомощный, искренний и добрый.

Продолговатые неоновые лампы над асфальтированной мостовой сочились печальной голубизной. Из открытого настежь окна первого этажа под аккомпанемент гитары доносилась песня. Пел молодой голос:

…Отломи кусочек крайнийСамой грустной из планет,Подари мне лунный камень,Подари мне лунный свет…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Как обвал в горах, гремел в просторном кабинете голос Кораблинова. В такие минуты не только Настенька, даже сама Серафима Ивановна боялась обращаться к нему. Глаза его горели, как в лихорадке, седая шевелюра была всклочена, пуговицы пижамы расстегнуты, отчего разъехавшиеся полы по закрывали широкой волосатой груди.

— Слесаренок!.. Поднять руку на своего учителя!.. На своего режиссера, который хотел дать ему возможность выиграть в этой жизненной лотерее на рублевый билетик сто тысяч!.. И этот оскорбительный жеребячий хохот из кабин!.. Они все видели, и все они остались на его стороне…

Ты еще пожалеешь… Ты еще заплачешь кровавыми слезами раскаяния, но будет поздно… Жар-птица выскользнула из клетки твоей судьбы. До седых волос будешь кочевать из фильма в фильм в эпизодах… Приложу все, чтобы закрыть тебе дорогу на «Мосфильм» и на студию Горького. Как волчонка, обложу красными флажками!.. Поднять руку на Кораблинова!..

Опираясь руками о спинку кресла, Сергей Стратонович уставился куда-то в одну точку на стене. Он то замирал, поводя пересохшими, серыми губами, то рокотал, затопляя грудным клекотом квартиру:

…Я не таков. Нет, я, не споря,От прав моих не откажусь,Или хоть мщеньем наслажусь.О нет! Когда б над бездной моряНашел я спящего врага,Клянусь, и тут моя ногаНе пощадила бы злодея;Я в волны моря, не бледнея,И беззащитного б толкнул…И долго мне его паденьяСмешон и сладок был бы гул…

Последние слова Кораблинов произнес злорадно, с неистовой яростью и мстительным торжеством. Потом вздохнул полной грудью и, словно подрубленный старый дуб с высохшей вершиной, рухнул в кресло. Широкая ладонь лихорадочно забегала по волосатой груди. Хватая ртом воздух, он по слогам произнес:

— Нас-тень-ка, пят-над-цать ка-пель…

В кабинет молча вошла Настенька с сердечными каплями в стакане. Серафима Ивановна рано утром уехала к зубному врачу.

Кораблинов выпил лекарство и запрокинул голову на спинку кресла. Несколько минут сидел неподвижно, с закрытыми глазами. Много-много картин из прожитого промелькнуло в его памяти за эти несколько минут. Когда сердечный приступ прошел и дыхание стало свободнее, он открыл глаза. Первое, на что упал его взгляд, — это была небольшая фотография, висевшая на стене. С фотографии на него смотрел молодой Кораблинов в роли Алеко из пушкинских «Цыган». Эту пьесу они ставили драмкружком при клубе «Красный Октябрь». Только теперь Кораблинов понял, почему всякий раз, как только он доходил до диалога Алеко со стариком цыганом, режиссер сердито хмурился, раздраженно тряс головой и рычал: «Не то!.. Не то!.. Деревянно!..» Как он понимал теперь страдания бедного Алеко! Как бы он сыграл его сейчас!.. А тогда… Что тогда? Он исступленно ломал руки, изображая ревность и отчаяние, бросал в зал холодные, громкие слова. Сейчас бы в этой роли он заморозил кровь в жилах окаменевшей публики. Он играл бы самого себя, говорил о своей боли… Почему так оскорбительно, так жестоко назвала она его грязным стариком? Разве человек виноват в том, что он еще может любить? Что допустил он грязного и осудительного в отношении к Светлане? Что это — поведение старого греховодника? Нет!.. Нет!.. Он чист перед людьми и перед своей совестью. Разве он потерял право восторгаться человеческой красотой? Красотой юности? Пусть строгий, холодный моралист говорит, что всему свое время. Ерунда! Ханжество!.. До двадцати трех лет он в туркестанских песках носился на гнедом дончаке за басмачами, валялся в тифозных бараках и госпиталях… Довольствовался тем, что сестра милосердия, проходя мимо койки, положит ему руку на лоб: проверит, нет ли жара. Потом Москва, институт… А что институт?! Что Москва?.. Пять полуголодных лет, пять лет каторжной работы над собой… Пять лет надежд и ни одного исполненного желания. Любил ли он? Да, любил!.. Да как еще любил!.. Тайно, мучительно, до изнуряющей бессонницы. Только его не любили. Был он даже однажды приглашен в дом, где она познакомила его со своими родителями, но визит этот стал крахом его надежд. Больше его в этот дом не приглашали. И не потому, что он был не умен или плохо держался, нет… Просто потому, что он тамбовский мужик, что от него пахло махоркой, сапожным дегтем и потом портянок. За все пять лет учебы в институте не износил ни одного порядочного костюма, все пробивался на обносках, купленных по дешевке на Сухаревском рынке. А когда сыграл в «Зорях Октября» матроса Рудого, когда вместе с первым успехом пришли первые деньги было уже тридцать лет. Женитьба, дети, работа, работа, работа…

Сергей Стратонович встал. Заложив руки за спину, принялся ходить взад-вперед по кабинету.

И потом, зачем ей нужно было дразнить его? Зачем она спекулирует своей красотой и молодостью? Поманила и плюнула в самую душу. Нет, этого он не простит! Напрасно в институте его считают либералом и добряком. Такой обиды не забывают до конца дней. Она к нему еще придет, придет! Но будет уже поздно. Он растопчет ее розовые мечты. До тех пор пока он профессор кафедры, пока он Кораблинов — не быть ей студенткой института. Третий тур впереди. Он еще посмотрит в ее испуганные глаза, когда ей дадут понять, что она бездарна.

Кораблинов вышел на балкон. Опершись руками на барьер, он смотрел вдаль, поверх домов, туда, где в голубом бездонном небе плыли облака. Но он не видел ни облаков, ни вершин деревьев, ни крыш домов. Он видел одно: заплаканное лицо Светланы в тот момент, когда секретарша скажет ей, чтоб она забирала документы.

— Да, да, красивая злая девчонка!.. Послезавтра в твоей жизни будет первый большой проигрыш!.. — Эти слова Кораблинов произнес вслух, незримо обращаясь к той, которая так жестоко обидела его.

Услышав хлопок двери в коридоре, Кораблинов вернулся в кабинет и сел в кресло. По голосам, доносившимся из холла, он понял, что Серафима Ивановна пришла не одна. Прислушался. Чьи-то каблучки звонко простучали по паркету, потом скрипнула дверь в комнате Серафимы Ивановны, и голоса смолкли.

«Лишь бы никто не входил ко мне», — подумал Кораблинов и, откинув голову на спинку кресла, сделал вид, что спит. «Джульетта… Это не Джульетта, а молоденький тигренок… Как я не мог понять ее, когда она играла «Лунную сонату»? Но ничего, ничего… Природа любит равновесие… Коварство, жестокость она наказывает соразмерно…»

Мысли Кораблинова были прерваны приходом Серафимы Ивановны. Бесшумно подойдя к журнальному столику, она положила на него пачку свежих газет и распечатанное письмо.

— Тебе письмо.

Кораблинов открыл глаза.

— От кого?

— От одного старого друга. За что-то благодарит тебя. — Поджав губы, Серафима Ивановна, не взглянув на мужа, вышла из кабинета.

Кораблинов тяжело поднялся с кресла, подошел к журнальному столику, пробежал взглядом первую и последнюю полосы «Правды», внимательно прочитал некролог, извещающий о смерти известного академика Назарова, и вытащил из разорванного конверта вдвое сложенный листок из ученической тетради в клетку. Письмо было от Брылева. Его почерк он знал: буквы длинные, узкие, с наклоном… Типичный старческий почерк человека, у которого при письме трясутся руки. Брылев писал: