Иду над океаном - Павел Халов

— Конечно, общий облик солдата мало изменился за эти годы. Общая цель армии, ее задачи, система взаимоотношений, даже это обращение «товарищ» определяет общий облик… Я хочу другого. Ты понимаешь меня, генерал?

— Я понимаю вас, товарищ маршал… — отозвался Волков негромко.

— Нет, — энергично покачал головой маршал. — Ты не понимаешь меня. Я очень жалею, что у меня нет сына… У меня есть внук. Заканчивает ИМО, как они говорят. Вот как. Институт международных отношений называется…

Маршал говорил о сыне Татьяны — дочери своей от первой жены, с которой маршал расстался в сорок четвертом году. Волков знал это.

— Я жалею, что у меня нет сына — ровесника твоим пилотам, генерал. Внук… К внуку иное отношение — стариковское… И это не переступишь в себе. Во внуке никогда не увидишь преемника — он, так сказать, предмет восторгов и заботы, но редко — раздумья. Сын — это другое. Ты, Волков, счастливый. Твои дети ближе к тебе, чем мои.

— У меня — дочки, — сказал Волков, легко и радостно представляя себе сегодняшнее свидание с ними.

— Это все равно, — сказал маршал, — для наших с Катей детей я скорее дед, чем отец…

Волков не нашел слов, чтобы ответить маршалу. И наступила пауза.

Потом он сказал усмехаясь:

— У меня в штабе полковники мои плечами жмут: «Чудит старик, маршал — и вдруг вызывает к себе то лейтенанта, то капитана…»

И опять он замолчал на некоторое время, потом сказал:

— Уйду я скоро. Вот переучишь своих, получим новую технику, и уйду, мемуары буду писать. Про тебя напишу. Жизнь в авиации… Нет, не так… Это не меньше двух жизней.

Волков понимал маршала сейчас так глубоко и так полно, точно перед ним расхаживал по кабинету, все еще не выпуская из руки указки, не маршал, не главнокомандующий, а полковник Поплавский, и он даже испытывал к нему чувство, похожее на отношение к Поплавскому — глубокое, задевающее что-то на самом дне души.

— Может быть, поедем к нам, Алексей Семенович, да и пора уже — пятый час. Мария рада будет.

— Рада, говоришь? — Маршал стрельнул глазами на Волкова и опять усмехнулся. Но сейчас он это сделал как-то по-домашнему — ушло из взгляда недоброе, что все время виделось Волкову и тревожило.

— Ну что ж, тогда поедем.

Машина стояла во дворе штаба, похожем на колодец — так высоки были здания и так мал пятачок бетона у их подножий. Они спустились, идя рядом. Сели в машину, и генерал приказал Володе:

— Домой…

Трое суток Мария Сергеевна не отходила от мальчика. Вторые сутки после операции были особенно тяжелыми. И Мария Сергеевна временами уже теряла уверенность в том, что он выживет. Меньшенин тоже почти не покидал госпиталя. Всю ночь — до пяти часов утра — провели они вдвоем со Скворцовым, и каждые четверть часа он появлялся в послеоперационной палате. Большой, сильный и грузный, он останавливался за спиной Марии Сергеевны и молчал. Ему ничего не надо было делать — Мария Сергеевна все делала сама. Но не приходить он не мог.

Теплая волна нежности к этому человеку заполняла Марию Сергеевну. И ее собственная беда уходила на задний план, маячила словно издали, не мешая ей думать и действовать, лишь придавала всем ее переживаниям и думам горечь и грусть. Она словно повзрослела за эти дни. И нежность ее к Меньшенину была нежность старшего к младшему, и тревога о мальчике, задыхающемся в полуметре от нее на страшной, словно поднятой к небу функциональной кровати, была тревогой сначала матери, а затем уже врача. Порой она теряла представление о времени, но приходил вновь Меньшенин, брал бессильную, прозрачную руку мальчика, весь уходил в кончики своих пальцев на его пульсе. И вновь оживало время.

На исходе третьих бесконечных суток, в сотый раз щупая пульс, она ощутила под пальцами упругие четкие толчки. Артериальное и венозное давление тоже было близко к норме. И только сейчас она поняла: Коля будет жить. Она поднялась с того места, где просидела столько времени. Палата поплыла перед ее глазами, и ей пришлось даже опереться о стену.

— Что с вами, доктор? — тревожно спросила сестра, и голос дошел до Марии Сергеевны издалека — точно из другой жизни. А она улыбалась виновато, и радостно, и беспомощно. Потом она сказала:

— Все в порядке, все в порядке. Скажите профессору — аритмия кончилась. И венозное давление почти нормальное.

Она подумала, что лучше сказать это Меньшенину самой, но не могла заставить себя уйти отсюда, повернуться спиной к мальчику, словно от этого зависело его состояние. Она так и стояла, прислонившись плечом к стене. И услышала торопливые тяжелые шаги профессора; он почти бежал.

Когда все кончилось, когда он убедился сам, он повернулся лицом к Марии Сергеевне. По-прежнему глубоко под громадным голым лбом холодным светом светили его глаза, и ничто в лице его не подобрело, и так же он был грузен и сутул, и голова словно без шеи крепко сидела на его плечах.

«Что я буду делать, — подумала она, — когда он уедет. А ведь он скоро уедет». Она улыбнулась Меньшенину все той же беспомощной и счастливой улыбкой.

— Я рад, — сказал он, — что судьба свела меня с вами, Мария Сергеевна.

Мария Сергеевна не знала, что ответить ему. Никогда никто не говорил ей таких слов и так весомо и просто. И это было похоже на прощание. Она понимала, что если он сейчас уйдет, а он должен будет уйти, она никогда, ни за что не сможет заговорить с ним вновь. Не женщина говорила и болела в ней. Одно мгновение вместило так много, что она даже удивилась — она была горда, что была нужна ему, ей было грустно, что это уже не повторится, горько, что никогда не слышала и не переживала такого с Волковым, и еще она успела подумать, что вот и началась наконец ее зрелость и больше нет возврата для нее к той беспечности и легкости, с которой она прожила столько лет. И жалость, отчего это не произошло прежде, и короткое, острое, как внезапная боль, понимание Ольги. Все это поняла и перечувствовала Мария Сергеевна в одно мгновение, а может быть, давно в ее душе было это, и только сейчас она все осознала. Она еще подумала, что зрелость, должно быть, и начинается с того, что человек умеет называть своим именем все, что происходит с ним…

Меньшенин остался в палате, а Мария Сергеевна медленно пошла в ординаторскую. Ей дали крепкого чая, она пила его, держа чашку обеими руками, с наслаждением ощущая тепло, точно солдат после долгого и трудного перехода.

Потом она увидела перед собой полковника Скворцова. Тот давно, видимо, стоял перед ней и, может быть, даже окликал ее. Она подняла на него глаза. И участливо, как больной, смиряя свой веселый басок, он сказал:

— Звонили по поручению вашего супруга, Мария Сергеевна. Кажется, у вас высокий гость. Если я не перепутал — Алексей Семенович.

«Алексей Семенович», — почти вслух пыталась она вспомнить и не смогла. Скворцов пожал плечами: мол, передал, что просили, не взыщите…

Только у порога ординаторской ее осенило — маршал… Она теперь твердо была уверена — это приехал маршал.

«Ну и бог с ним, — подумала она. — Маршал так маршал, и хорошо, что я увижу их вдвоем — Мишу и Меньшенина».

Возле операционной палаты она остановилась. Ждать пришлось недолго. Меньшенин вышел и увидел ее.

— Профессор… — сказала Мария Сергеевна.

Но той радости, которая волной захлестывала ее, когда возвращался Волков, у нее не было. Марию Сергеевну словно захватили врасплох — что-то еще не готово, что-то очень неясно. Она еще не знала слов, которые скажет мужу про Ольгу. И когда спускалась по лестнице чужого госпиталя, в котором она проработала пять дней, как пять лет, а потом медленно брела по крохотным, словно в кукольном городе, госпитальным аллеям, зябко стискивая у горла пальто рукой в замшевой перчатке, она поняла, почему в ее душе нет слов для него: изменилась. Она сама изменилась. А его, Волкова, не было все это время.

Ей сделалось грустно. Опадала оранжевая листва с тополей, особенно ярко горела в холодном сентябрьском солнце зеленая хвоя елей, высоким-высоким сделалось слабо-голубое небо — оно словно почужало. Оказывалось, что эти пять дней, похожие на годы, касались и ее с Волковым. Его не было пять лет.

Каждый день утром Наташка уезжала с ребятами в пригородный совхоз. Убирали капусту. Сначала Наташа хотела увильнуть — гимнастика, тренировки. Среди своих дел и переживаний Мария Сергеевна уловила тот особенный оттенок смирения и жалобы в голосе дочки, который звучал всякий раз, когда она хитрила.

— Наташа, — устало и твердо сказала Мария Сергеевна, — ты поедешь вместе со всеми.

Она смотрела в прекрасные хитрые глаза дочери.

— И тебе наплевать, конечно, а я не попаду на республиканские… Сейчас каждый день, каждый час — это миллиграмм будущей медали.

Голос у дочери обиженно-гневно дрожал. Только последнюю фразу она произнесла твердо, с чужого голоса.