Луна, луна, скройся! (СИ) - Лилит Михайловна Мазикина

тобой, знаешь, не слежу. Мне до твоей личной жизни — что до одного места, просто постоянно на неё натыкаться неприятно. Можно меня как-нибудь от этого избавить?

Парень аж вскидывается — глаза сверкают:

— Ну, не постоянно же! Ну, зачем ты говоришь! Один раз с Марийкой поцеловался, и с Язмин один раз…

— Кристо! Вот мне очень приятно тут сидеть обсуждать радости твоего интима! Хоть один раз, хоть тысячу, твоё дело. Главное, в глаза мне этим не тычь! Собери вон лучше мусор. Юный следопыт оставляет лес чистым. Задание ясно?

— Ясно, — угрюмо отзывается кузен и тянется за моей банкой от фасоли.

Ночью, в дороге, нас догоняет дождик. Но летом, да на воле, и ненастье — в радость. Местность всё больше сельская, ночами никто не шастает, и удовольствие от прогулки становится особенно острым из-за этой безлюдности. Мы идём неторопливо, почти бредём. Уже снова налегке: в Старой Каниже отдали пакеты с одеждой в службу милосердия местной церкви — там не требуют документов, не то, что в государственной службе. Щедрости цыган служки не удивились — должно быть, решили, что какие-то грехи замаливаем.

Дождь превращается в ливень, и Кристо просит переждать на остановке: он, мол, совсем мокрый, и вообще неприятно. Глупый! Под ливнем только танцевать да бегать, радуясь молодой упругой силе! Я немного стою с ним, глядя, как он отжимает ветровку и рубашку — с шеи свисает, покачиваясь, маленький серебряный крестик — но долго не выдерживаю, выскакиваю назад, под упругие струи, и то ношусь, то кружусь по лужам, по мокрому асфальту, по жидкой пыли обочины. Волосы мгновенно залепляют лицо, отяжелевшая юбка норовит прилипнуть к ногам второй кожей, но я то и дело стряхиваю её резкими движениями. Ничего не видно, и в шуме дождя тонут все звуки, если они вообще какие-то здесь есть, да это и не страшно: я же чувствую, как далеко ухожу от остановки, и всё равно возвращаюсь к ней снова и снова, танцуя, подпрыгивая, взлетая в оленьем беге.

Вдруг кто-то обхватывает меня, прижимая руки к бокам, и рывком переносит под козырёк остановки. Сквозь волосы на лице я вижу, как с шумом проносится по лужам что-то большое, тёмное, со сверкающими глазами: машина.

— Совсем шальная, — выдыхает Кристо над ухом.

— Эй! Пусти меня!

— А ты не бегай! Носишься и вокруг ничего не видишь! Уже холодная и мокрая вся, как мавка! — кузен расцепляет руки, и я отбегаю от него, отводя волосы с лица: когда их не прижимает тугими струями, прикосновение мокрых прядей становится неприятным.

— Выжмись! Только простуженная валялась! — бурчит Кристо, отворачиваясь.

— Ничего, мне и так неплохо.

— Выжмись! А то сам выжму! — кузен, развернувшись, делает ко мне шаг.

— Но-но-но-но, пацан! — я демонстративно выхватываю из кармана ветровки «шило». — Место своё забыл? Я не Язмин, меня лапать нельзя.

— Тьфу ты, шибанутая, — Кристо так же демонстративно отходит в угол, присаживается на корточки. Я стою, прислонившись к стенке, и мечтательно смотрю на разгул стихии. Но вскоре действительно чувствую озноб — без движения стала остывать. Можно, конечно, высушить одежду, подняв себе температуру, но сил уйдёт много, придётся доедать колбасу — а её лучше оставить до выходных.

— Отвернись, морда твоя бесстыжая, — говорю я кузену, досадуя, что он оказался прав. Кристо молча приподнимает подбородок, надвигая себе мокрую шляпу на лицо и удерживая её так рукой. Я сначала разоблачаюсь сверху, отжимая каждый предмет одежды отдельно, потом — снизу, оберегая целомудрие подолом длинной майки. Одевшись, выжидательно гляжу на кузена. Но тот, видимо, честно не смотрит, и я говорю:

— Всё. Восстань и узри.

Кристо сбивает шляпу обратно на затылок. Даже мокрые, его волосы не становятся тёмными, как у всех: они, скорее, кажутся прозрачными. Я тоже присаживаюсь на корточки.

— Братец, а как это вышло так, что ты по вампирской части хуже, чем по женской? Вроде папа-мама — оба «волки» и, небось, неплохие охотники. Должен бы с младенчества выучиться.

— Неплохие… Мой отец, чтоб ты знала, твоего и упокоил, — кузен косится на меня, выглядывая, как мне такая новость. А никак. Упокоил и упокоил, упырям такая судьба доктором прописана. Опять же, «волкам» что-то кушать надо.

— А что ж он тебя не выучил-то к восемнадцати годам? Я в твои лета уже сам-один охотилась преотлично.

— Ну, правильно, девушки взрослеют быстрее, «волчья» сущность раньше проявляется. А пацан в тринадцать-четырнадцать, считай, ещё ребёнок, кого там натаскивать?

— Ну, не скажи, меня с семи лет готовили.

— Серьёзно? Это какой же «волк» взялся? Никогда не слышал, чтобы таких малышей в выучку брали.

— Не «волк». Мой брат.

— Бывает же…

— Вот бывает. Я понимаю, если к чужому наставнику идёшь — им с малышнёй возиться недосуг, но ведь ты при своих родителях жил, они-то что тянули?

— Ну, они вместе не жили. Мама умерла, когда мне четыре было. Потом, через два года, отец опять женился, только на… обычной цыганке. Вот я с ней дальше жил, он только прибегал раз-другой в неделю. А как у меня «волчья» сила пошла, тогда уже я к нему переехал, стал учиться.

— А почему он не жил с женой?

— «Волки» не живут с людьми. Да и с другими «волками» — редко. Обычно, если муж и жена, то друг с другом только ночуют, и то не каждый день. Двум взрослым «волкам» вместе тесно.

— Это уж да, — мрачно подтверждаю я. — Сплошная нервотрёпка. Надо тебя скорее в люди выводить, а то я совсем с ума свихнусь.

— А что, ещё не свихнулась? — в темноте белым сверкают зубы. Клыки чуть удлинены, почти как у вампира.

— Пошути у меня. Такой хороший пацан был, как приехал: тихий, вежливый. А теперь всё нахамить норовишь.

Кристо опять отворачивается — лицом к плотной завесе ливня.

— Будешь тихим… когда у тебя на глазах отцу в голову… свинцовый гостинец, — он добавляет грязное ругательство; оно резко диссонирует с ломким юношеским голосом. — Ведь куда всё человеческое делось! Раньше во дворе встречались — здоровались… Я бы того тут же разорвал, только другие бы успели выстрелить. И в меня, и в мачеху. Я и пошёл — так. Даже не похоронив… А вот начнись война с Пруссией — первым на вербунку побегу. Я уж надеялся, что или Богемия, или Польша сами объявят… готовился, в тир ходил.

Он замолкает, слепо глядя перед собой. Мне становится неловко.

— Я ведь и мачехе написал… потому что представил, как она: муж убит, со мной неизвестно что. Она же тоже понимает… что охота идёт. А