История с географией - Евгения Александровна Масальская-Сурина

к Новому Году, и тогда Король получит Сенно, а мы застрянем уже надолго за девяносто верст от железной дороги и в сутках езды от Щавров! И Витя меня же уговаривал потерпеть еще в Минске!

Вырвавшись из «Гарни», я теперь уж и не так нетерпеливо относилась к Минску, только бы разыскать квартиру в длинненьком, низеньком домике со двором и садом. Таких много в Минске. Меблировать можно щавровской рухлядью, да еще перевезти наших лошадей с Павлом, кур, кошек, собак, словом зажить очень уютно. Под таким углом все изменялось, и тогда как будут довольны мои без ужасной лестницы «Гарни», грохота по Захарьевской мостовой, с звонками конок, которых я решительно не переносила (не звонков, а конок, лошадиной тягой, особенно при подъемах в гору). Когда Витя вернулся в самую Троицу, шестого июня, в сильную грозу, под благодатным, теплым дождем, он встретил меня очень довольный, что и Чериков, четвертый престол, миновал нас. «Уж останемся в Минске, пока с Щаврами не кончили», – просила я его, а ему самому хотелось остаться в Минске, потому что там было у нас много друзей и нам жилось там хорошо. Теперь впечатление щавровского удара в прошлом ноябре сгладилось и чувствовалось еще много сил, чтобы жить и бороться, не замечая даже булавочных уколов и жала ос.

В отсутствие Вити у меня гостила Урванцева, сбежавшая из опустевшего «Гарни» от тоски, а также от ремонта гостиницы. Она, конечно, шутила с Берновичем, которого я просила быть с ней возможно галантнее. Это не помешало ей по обыкновению «отцапать» его. Тогда он вспыхнул и объяснил ей, что он не комиссионер, а сын родовитого слуцкого помещика, рассказал ей все свое прошлое, как он, выделенный отцом, потерял свое стотысячное состояние, а теперь работает, чтобы восстановить свою честь. Все это окончательно покорило Урванцеву.

Другой моей собеседницей за эти двенадцать дней отсутствия Вити была жена Горошко. Совсем не такая пристрастная к Берновичу, как воображал ее ревнивый супруг, она рассказала мне, как ранней весной, в самую Пасху, Бернович, не получив согласия арендаторов Гуты купить этот фольварк, взял да выселил их из домов, занимаемых ими уже десятки лет, так, как выкуривают пчел из улья. Картина была ужасная. Слезы, крики отчаяния, проклятия. Без слез нельзя было это слышать. Они приходили и клали Берновичу всю годовую аренду тысячу триста рублей на стол, вперед, и на коленях умоляли им разрешить посев на это последнее лето, так как им некуда было деваться. Но Бернович беспощадно их выгнал. У меня потемнело в глазах. Нашим именем выгонялось два десятка семейств из насиженных гнезд, и мы этого не знали! Не должны были знать! Мадам Горошко пришла в трепет, видя, как я отнеслась к ее сообщению, но так как она умоляла меня ничего не говорить Берновичу и ее мужу, я велела запрячь бричку и поехала кататься: взглянуть на фольварк Гуту, до которой я случайно еще не доезжала. Картина представилась очень печальная. Деревушка в четырнадцать дворов с заколоченными окнами и дверями. Как еще не сожгли их! Все огороды кругом запущены, а четыреста десятин сданы каким-то соседним староверам с конокрадом Парамоном во главе. Павел, обычно молчаливый, теперь вздыхал, глядя на эту мертвую деревушку, в которой случайно уцелело несколько человек; уж им решительно некуда было деваться. Я покачала головой: «Нет, панич был на ложной дороге. Так нельзя! На слезах и разорении других нельзя строить свое благополучие». Оставшиеся эти пять-шесть человек, бывшие тридцать лет арендаторами, в ногах вымолили у староверов разрешение побыть до осени около своих старых гнезд, на полосках своих огородов!

На фоне смиренных белорусов, староверы, которые по каким-то высшим, малопонятным соображениям были переселены с востока на запад, представляли вообще худший элемент населения. Они должны были обрусить этот край и, чтобы их лучше втиснуть в чуждое для них население, нарезали им наделы полосками по всему наделу местных крестьян. Эти староверы совершенно отличались от наших заволжских или северных, непьющего и трудолюбивого народа. Это были, прежде всего, конокрады и вообще народ очень распущенный, скорее пугало, чем русификатор.

Я давно приметила этого Парамона с повадками поволжского атамана, с черной, как уголь, бородой. Он постоянно заезжал к нам во двор на быстрой вороной лошади, которую он, видимо, уже загонял, так как любил ездить лихо. Он приезжал к Берновичу и шушукался с ним целыми часами. Но почему же Горошко нам ничего не говорил? Он трусил. Он боялся Берновича, который все решительнее отстранял его от парцелляции. Быть может, в Минске он и говорил нам о выселении Гуты, но мы привыкли, что все его отзывы о Берновиче пристрастно-критические. А вот надо было воочию увидеть эту деревушку и представить себе эту картину выселения и разорения.

Все, что было ошибочного в нашем отношении к щавровскому делу, что нас и погубило, слепое доверие другим и полное недоверие себе, своим силам, своему умению, мигом слетело с меня. Я вспомнила свои общественные работы в Вязовке и Бессарабии. Неужто я сдурела с тех пор? Я не сумею твердой рукой направить Берновича по иному пути? Все три сделки в Липягах, Новополье, Губаревке, приучили меня говорить с крестьянами, понимать их, вести с ними дело. А здесь в Щаврах, где, как ни подпугивал нас Бернович, мы имели дело со смиренными белорусами, мы отдали командорскую палочку Берновичу? Мы смотрим из его рук! Нашем именем творится злое дело. Я не хотела сразу волновать Витю, потому что я в нем слишком ясно чувствовала неприязнь к Берновичу, но решила отбросить ложную деликатность. Ведь как стукнула беда и негде было взять 6 тысяч к первому апреля, тогда мы понадобились, но такие сюрпризы переживаются нелегко. А Канарейкин хутор нам открыл глаза, хотя нам и было непонятно, что руководило Берновичем, когда он гнал и манежил канареек? Уже они своим задатком в одну тысячу частью избавили бы от продажи леса и вообще, почему такая медленность, почему все сделки срываются? Народ постоянно толпится у «аптечки», а в результатах ничего не выходит или получается очень мало. Скоро все это нам объяснилось.

Бернович, может быть, по натуре мягкий, сдержанный, из принципа с покупателями был грозен и недоступен. Очень часто в «аптечке» слышались крики, и мужички с испуганными лицами поспешно ретировались в кусты и за ворота. На вопрос Вити о причине неудачной парцелляции Горошко прямо ответил, что крики, запугивания, иногда и колотушки, парцелляции не помогут. Не менее этого вредят еще пиявки. Кузнец, еврей