Не сотвори себе кумира - Иван Ефимов

Кое-как обритые и остриженные, прихватив с собой обувь и не сданные в дезинфекцию майку, платок или тряпицу, заменявшие мочалку, мы дефилировали в мыльную. Дежурный надзиратель в дверях вновь пересчитывал входящих, а стоявший рядом с ним банщик совал ломтик хозяйственного мыла величиной менее спичечной коробки, предупреждая:

– Не очень полощитесь, горячей воды полагается не больше одной шайки!

– А чем же окатиться?

– Окатишься и холодной! И побыстрее! Жаркая парная, свободно вмещавшая всех охотников, была поистине раем. Она обдавала нас еще в дверях не только густым, обжигающим паром, но и поистине непередаваемыми чувствами домашности и свободы. С каким наслаждением, азартом и улюлюканьем, позабыв обо всем, хлестались мы на жгучем пару мокрой тряпкой или носовым платком (которые тут же и подстирывались, а то и просто ладонями, заменявшими веник.

– Эй, кто там внизу, добавь парку!

– Не вижу, куда подкидывать-то!

– Деревня! Здесь тебе не каменка, а цивилизация: вентиль поотверни, вентиль, дура!

– Ух и печет, братцы, как дома!

– Припекает, как на допросе!

– Аж уши дымят, як у порося!

– Ух, мамочки, умираю с того пару!

– Спасибо родному товарищу Сталину!

– Хай ему грец!

– И товарищу Ежову со соратниками!

– Ой, люди, горю с жару!

– Чтоб им всем повылазило!

– Лечу на посадку, дайте, братцы, выползти!

Раскрасневшиеся, разъяренные парильщики ползком спускались с полок, наполняли шайки ледяной водой, благо она не нормировалась, покачиваясь, выливали себе на голову и снова, хоть на минуту, лезли на жаркий полок, стремясь продлить наслаждение. Кусочек мыла быстро таял, будто его и не было, и въевшуюся в тело грязь и копоть от буржуйки выводить приходилось одним паром.

Несказанное парное наслаждение длилось недолго. Из общей мыльной все настойчивее слышались призывные крики:

– Выходи одеваться! Вам тут не курортные ванны!

– Спешим, как раки!-раздавалось из густого пара.

– Выходи в одевальню!

Встряхиваясь, тяжело дыша распаренной грудью, неохотно – и опять по счету!- выходим, не забыв при этом и свою изрядно подмоченную обувь, с которой во время мытья надо было не спускать глаз.

– Получай одежду!- бойко причит полуголый, запачканный, похожий на черта арестант, обслуживающий дезкамеру, вторые двери которой были в одевальню.

Каким-то длинным крюком на шесте, чтоб не обжечься в пекле камеры, он снимает с вешалок наши тюки с одеждой и бросает тут же нам под ноги. Из раскаленной камеры и от всей одежды ударяет в нос жарким, дурным, кислым запахом застарелого пота. Белье настолько прожарилось за многократное пребывание в камерах тюрем и сибирских бань, что побурело и того гляди расползется при одевании на мокрое тело.

В сваленной груде ищем свои увязанные «комплекты», задыхаемся и обжигаем руки и тело о пуговицы, крючки и петли, нещадно ругаемся, браня всех и вся. Разыскав в огромном ворохе чужих вещей свой тюк, торопимся поскорее развязать все свои хитроумные узлы, чтобы поскорее одеться да еще успеть, если получится, кое-что продать или обменять.

Тем временем в одевальне бойко действовал майдан: вовсю шла полускрытая торговлишка, или «менка», жалкими пожитками и махоркой. Продавались «лишние» вещички – рубашка, шарфишко, пиджак, брюки, хорошая еще, но уже не по сезону кепка или модная «вольная» шапка – словом, все, без чего можно было обойтись.

Добротное пальто или костюм шли за бесценок в обмен на потрепанную телогрейку или поношенный лагерный бушлат с придачей к ним некоторой суммы денег и натуры – махорки, сухарей, хлеба. Главными коммерсантами были полтора десятка бесконвойных зэков, обслуживающих баню. Эта обслуга носила в лагерях презрительное и в то же время завидное звание «придурков», не занятых на общих тяжелых работах. Именно им, живущим за зоной, воры тишком за гроши сбывали наворованные ночами пожитки. Где-то тут, за десятку или и того меньше, через ловкие руки маклаков проскользнуло и мое «имущество», единственная ценность, от реализации которой я мог бы немного подкрепиться, а главное – купить табачку. Увы, ни жалобы, ни поиски тут не помогали.

А из выходных дверей уже кричит помпобыт:

– Давай, давай, выходи!

В унисон ему стараются и его помощники-дневальные:

– Шевелись, не у тещи на блинах!

– Нажимай, в бараке дочухаетесь!

– Давай, выходи быстрее, другим место надо!

– Вошек можно и на нарах досчитать… Эти ненавистные грубые вопли «давай, давай» будут сопутствовать нам долгие годы, став в конце концов чем-то неотъемлемым в нашей жизни, но вместе с тем породив в душе каждого внутренний протест. Не подчиняться им было абсолютно невозможно – с теми, кто огрызался, охрана и надзиратели не церемонились:

– Ты что, вражина, в карцер захотел?

И «вражина» попадал в карцер, хотел он этого или не хотел.

Кое-как натянув на себя верхнюю одежду, застегиваясь на ходу, мы выходим на морозный воздух и строимся на снежной дороге – побритые и постриженные и, в общем, посвежевшие.

– Вот теперь неплохо бы и к теще!- шутит кто-то впотьмах, заметно воспрянув духом и подтягивая сползающие с тощих бедер старые ватные штаны, полученные на «менку».

– Теперь можно и подкрепиться, и покурить,- вторит ему другой, нащупывая в кармане хлеб, а в другом махорку. На его голове красуется казенный, лагерного пошива треух вместо вольной меховой шапки.

Чуть в сторонке шушукаются блатные, многозначительно переглядываются, хлопая себя по набитым карманам, обмениваются отрывочными фразами:

– Затырь подальше…

– Ты смотри, а то еще трёхнется…

– Колеса не взял – ввалиться побоялся: не отходят от них…

Звучит знакомый напев:

– Разобраться-я-а-а!..

Затем следует придирчивый счет пятерок по рядам и новая команда, на минуту прекращающая шум толпы:

– Шагом марш! Не растягаться!

Мы сначала в ногу, а потом вразнобой, стараясь не «растягаться», шагаем по той же дороге назад, «домой», снова под замок за колючую проволоку.

Последующие дни так называемого карантина проходили хотя и в безделии, но совсем незаметно. На нарах, пахнущих сырым хвойным лесом, и вокруг печей, которые постоянно влекли к себе теплом, велись доверительные беседы. Рассказывались незатейливые истории из жизни, крепко соленые анекдоты, неприхотливые шутки, давались практические советы, как разумно жить… если жить дома.

Настойчиво разыскивая земляков и прислушиваясь к отрывочным разговорам, я обнаружил довольно любопытное обстоятельство. Вначале я предполагал, что все заключенные нашего лагеря, прибывшие в одном эшелоне, были из Ленинграда и области. Но оказалось, что я глубоко ошибался: ленинградцев здесь только и было что в нашем вагоне – какая-нибудь тридцатая часть всего состава поезда. Все остальные «представляли» другие края, области и республики. Как же так могло получиться? Что же произошло с нами в пути?