Последний иерофант. Роман начала века о его конце - Владимир Корнев

Мальчишка расплылся в улыбке.

— Ну? Все уяснил?

Он услужливо кивнул, но продолжал стоять на месте, все с тем же порочным блеском в глазах поглядывая на хозяина.

— Пока хватит, — понял «Кесарев». — С первым же сообщением еще получишь… А сейчас у нас, Петруша, дела скорбные на очереди.

— Вестимо, хозяин. Все сполнять буду, как приказано.

Викентий Алексеевич вместе с мальчишкой-связным вернулись в дом, вынесли покойника и уложили в сани (умная лошадка сама привезла их домой — туда, где ей обычно задавали корм, и сутки простояла в небольшом сарайчике), а к ночи, под покровом мрака, Думанский в полном безмолвии и безлюдье отвез печальный груз Комендантским полем, минуя стороной Коломяжский ипподром, на полузаброшенное Новодеревенское кладбище. Что было делать попавшему в невиданную переделку адвокату с чужим, бандитским лицом? Самому похоронить тело в мерзлой земле, да еще под толстым слоем слежавшегося снега, не было никакой возможности. Кладбищенский сторож, увидев такую ночную «процессию», застучал было спросонья в свою колотушку, но Думанский предупредительно бросился к нему, размахивая тремя красненькими: [95]

— Постойте, постойте!

— Ну, чего тебе? Ходят тут среди ночи невесть кто, покой усопших останков нарушают.

— Вы не волнуйтесь так, милейший! Вот вам прибавка к жалованию, да в придачу лошадка с санями.

Деньги для «милейшего» старика были очень солидные, в хозяйстве совсем не лишние. Ошарашенный неожиданным кушем, он без пререканий согласился договориться с могильщиками и, как положено православным обычаем, предать тело усопшего грешника, раба Божия Димитрия, земле.

Единственной радостью, согревавшей душу Викентия Алексеевича, единственным дорогим существом, недосягаемым для тех ужасов, которые затянули в дьявольский водоворот самого адвоката, была Мария Сергеевна Савелова — его Молли. Несколько дней подряд вечерами приходил он под окна квартиры на Фурштатской, которую умудрился все-таки снять, представившись «доверенным лицом известного адвоката Думанского» (а в респектабельном обличье репортера почтенной городской газеты его без сомнения принимали за такового). Подолгу стоял возле нового дома, воображая, что сейчас делает любимая женщина, пытаясь угадать, чем заняты ее мысли. Впрочем, в столь поздние часы она, конечно, должна была уже спать. «Господи, не остави заступлением своим рабу Твою Марию! Матерь Божия, не отведи от нея дивно спасительного Твоего Покрова! Святый Ангеле Хранителю, сохрани ее во дни и в нощи кровом невещественных крыл твоих!» — бормотал Викентий Алексеевич запекшимися «кесаревскими» губами, веря, что из мутных «кесаревских» глаз текут сейчас его собственные чистые слезы.

IX

Внезапный отъезд дядюшки поверг Молли в уныние — она привязалась к старому чудаку всем сердцем и не находила себе места в опустевшей вдруг квартире, а неожиданное исчезновение в безвестность Викентия и вовсе доводило ее до отчаяния и делало одиночество невыносимым. Наконец вместо с таким нетерпением ожидаемого Думанского явился пожилой рассыльный со странной запиской на хорошем французском: «Вам угрожает смертельная опасность. Думанский — не тот человек, за кого себя выдает. Срочно переезжайте на квартиру по известному адресу. В полицию, похоже, обращаться бесполезно — не поверят. Как можно скорее оставьте этот дом! Вы не представляете, какая беда стряслась со мной и какая вам угрожает опасность! Викентий Думанский».

«Если Думанский и в самом деле не Думанский… то кто же он тогда?! И почему эта „головоломка“ подписана его именем?» — недоумевала сбитая с толку молодая женщина. Само послание производило нелепое впечатление — в нем была какая-то нарочитая искусственность. Буквы написаны не обычным бытовым почерком Викентия, а напряженно выведены какой-то «прописью» прилежного гимназиста. Пожалуй, это был почерк Думанского, но «образцовость» его внушала Молли тревогу. Зачем Викентию понадобилось это нелепое чистописание — так пишут люди на грани помешательства, боящиеся «потерять» себя. Не дай Бог, он повредился рассудком… А что, если он несвободен, его заставили, истязали?! И еще так пишут искусные каллиграфы, когда хотят подделать чей-то почерк явно не из «любви к искусству»… Так КТО же все-таки автор письма?! От подобных вопросов, фантазий-догадок (одна другой страшнее) тоска Молли стала еще более безысходной.

Конечно, надо было дождаться Викентия, рассказать ему о приходе Кесарева и спросить, что все это значит. Со времени визита бессловесного рассыльного прошли уже сутки, а рядом не было никого, с кем можно было бы не то что посоветоваться, как все это понимать, но просто словом перемолвиться — даже Глафиры, навещавшей какую-то родню в губернии, что ей не возбранялось в выходные дни и по праздникам.

«Какая невыносимая тишина! Не хватало еще заговорить с собой, как это делал дядюшка: задаст, бывало, вслух какой-нибудь вопрос в пустоту, а ответ так и повисает в воздухе. Жутко! Меня будто бы и рядом нет, — терзалась Молли. — И куда Викентий пропал? Ведь не приснился же мне тот вечер, отъезд на вокзал. Он не может оставить меня! И как же предсказания отца Иоанна? Господи, Ты милосерд, не оставь меня без Твоей помощи!»

Незаметно для себя Молли все чаще стала обращаться с молитвой к Богу, заглядывать в духовные сочинения и философские тома. Не так давно ей попался свежий перевод трактата новомодного датского философа, и одна фраза особенно запала в душу: «Откровение обнаруживается тайной, счастье — страданием, определенность веры — неопределенностью, непринужденность религиозной жизни — ее трудностями». Протестант-мистик, сам того не подозревая, проник в святая святых православного сознания, и это понимание веры стало близким заблудившейся в мирском хаосе Молли.

Разумеется, когда в прихожей прозвучал такой долгожданный, сулящий избавление от неизвестности и одиночества звонок, она бросилась к дверям, ни секунды не сомневаясь, что увидит того, кто ей сейчас так необходим, кому мысленно она уже отдала в безраздельное владение всю себя.

И это действительно был Викентий! Викентий, которого про себя еще недавно она называла не иначе как «адвокат Думанский», а теперь самый близкий, самый дорогой человек на свете. Однако перемена, происшедшая с Думанским, заставила Молли оцепенеть. С первого взгляда было ясно — это не тот Викентий, в чьих глазах видела она слезы откровения, и не тот, прежний Викентий Думанский, в чьем облике читалось благородство его предков. И не тот Викентий, не тот мужчина, что совсем недавно объяснялся ей в любви!

«Господи, что же это такое?! Что с ним?!!» — содрогнулась Молли. От прежнего достоинства, даже франтовства, Думанского не осталось и следа — дорогой костюм был измят и засален, крахмальная сорочка чернела ободом стоячего воротничка, из-под рукавов пальто выглядывали несвежие манжеты, и единственная запонка с дорогим камнем выглядела каким-то абсурдным аксессуаром этого видавшего виды облачения. Галстук же тончайшего шелка был повязан невесть как и вызывающе пестрел неизвестного происхождения пятнами. Само выражение глаз Викентия стало чужим, нисколько ему не свойственным. Лицо лоснилось так, словно не знало ухода по меньшей мере трое суток, и расплывалось в постыдно самодовольной улыбке не чуждого сразу всем порокам буржуа.

— Господи! Как это возможно?! Да что с тобой стряслось?! — вырвалось у испуганной до полусмерти Молли.

Грубо отстранив женщину, «Думанский» оказался в прихожей и тоном провинциального актера, поднаторевшего в амплуа героев-любовников, произнес (причем было заметно, что язык его заплетается):

— Я в полном аж-журе, мадемуазель, и соответствую-с… — Затем он без приглашения молча прошел в гостиную.

Сердце Молли оборвалось, она поняла: случилось что-то страшное.

— На улице совсем скверно — факт! Но ведь это не помешает нам приятно провести вечерок? Развлечемся, а? — бесцеремонно осведомился гость. Покачиваясь, он потянулся влажными губами к руке Молли.

Девушка отшатнулась:

— Quelle honte! Votre conduite est insupportable![96]

«Да он совсем пьян! Или может, мне все-таки чудится?»

— Викентий! Ради Бога, объяснитесь. Я должна знать, что с вами произошло… Чем я могу тебе помочь? — она пыталась заглянуть ему в глаза.

Думанский раздраженно отмахнулся:

— Все эти чувствия ни к чему! Подумаешь! Ну, может, и перебрал накануне, а теперь… — Он издал неприличный звук, выпустив воздух через выпяченные сжатые губы, как бы иллюстрируя происшедший с ним конфуз. — В общем, устал малость… А ты не задавай вопросов! Не ж-желаю-с! И зачем этот твой французский? Н-не люблю!

С этими словами отяжелевший «Думанский» плюхнулся в то самое кресло, возле которого еще так недавно, так вдохновенно говорил Молли о своей любви.