Новый Мир ( № 10 2008) - Новый Мир Новый Мир

Инженер Прянчиков не издевался над всесильным Абакумовым, но, занявшись любимым делом, увлекся. В поиске истины для настоящего ученого нет степеней и рангов. Но и адаптировать собственную мысль для профана он не готов.

Представления Иличевского о мире ближе к Вселенной Гегеля, чем к Вселенной Шопенгауэра. Мир, придуманный/построенный Божественным Разумом, постижим разумом человека, созданным по образу и подобию, а сам Бог, очевидно, мыслит дифференциальными уравнениями: “…разум, созданный <…> по образу и подобию Творца, естественным способом в теоретической физике воспроизводит Вселенную — по обратной функции подобия <….>”. При этом сциентизм и рационализм Иличевского соотносятся с рационализмом, скажем, эпохи Просвещения как ракетоноситель космического корабля — с петардой или шутихой.

Впрочем, у сциентизма есть и свои слабости. Физик-теоретик слишком увлекается абстракциями, иногда допуская фактические ошибки (история любит конкретное! Ее демон в деталях). Карла I называет Карлом IV (“Гуш-мулла”), продразверстку путает с хлебозаготовками (“Воробей”), а вместо серебра Сасанидов говорит о золоте Сасанидов (“Перстень, мойка, прорва”). Впрочем, эти ошибки незначительны, и редкий читатель обратит на них внимание. Смысла они не меняют.

Разумеется, Иличевский не превращает художественную литературу в новую отрасль математики или теоретической физики и не подменяет художественные средства формулами и вычислениями. Закон выводится в форме аксиомы, а в самом процессе познания первое место отводится интуиции, но и это, по мнению Иличевского, не противоречит сциентизму: “…наука часто и мощно наследовала интуиции. Вспомнить хотя бы сон Менделеева. Или — то, что Поль Дирак рассматривал в качестве критерия истинности формулы: ее изящество” (“Гуш-мулла”). Сами же открытия “не изобретаются, а вспоминаются”. Исследование = поиск смысла. Открытие закона есть обретение смысла, который скрыт за видимым хаосом реальности, за ее несправедливостью и абсурдом.

В истории русской литературы автор “Известняка” находит и своего предшественника: “Хлебников был математически точен в своей зауми, организуя ее <…> как певучую сверхреальную алгебру, настолько же мощно, насколько и малодоступно, подобно моделям современной теоретической физики, раскрывающую полноту мироздания” (“Гуш-мулла”).

Разум исследует, познает и разъясняет иррациональное. Мистика “Пиковой дамы” побуждает Иличевского к нумерологическому исследованию. Не так важно, убедительны ли его построения, как существенна попытка найти за тайной, за видимой иррациональностью свою систему. Иррациональное само по себе — вызов человеку с научным мышлением. Не случайно интеллектуала и ученого притягивает тема, казалось бы, совершенно чуждая его здравому сциентизму. Тема Нади.

Надя — из любимых Иличевским имен. Слабоумная Надя — персонаж “Матисса”. Герой “Бутылки” снимает комнату у болгарской цыганки Нади. Надей зовут героиню “Облака”. Нетрудно заметить, что эти женщины являются как бы антиподами и автора, и его неизменного героя — исследователя и мыслителя. Нади Иличевского ведут естественное, природное, доинтеллектуальное существование. Надя из “повести о стекле” занимается гаданием, делом темным, сугубо иррациональным. Молдаванка Надя (“Облако”) не слабоумна и не связана с темными силами, но она впадает в какое-то странное, заторможенное состояние, похожее на болезнь. Первый “приступ” случился с Надей еще на родине, когда она отправилась обнаженной бродить по приднестровским плавням. В прекрасной Венеции “болезнь” прогрессировала: “Надя страдала, как страдает животное: не сознавая себя, не способная надеждой примерить избавление”.

Образ слабоумного, или больного, или престарелого, но, главное, лишенного интеллектуальной жизни человека кочует из рассказа в рассказ. Своеобразные вариации на тему Нади — мальчик-олигофрен (“Медленный мальчик”), престарелый Алексей Сергеевич (“Старик”) и слабоумная Василиса (в сущности, оксюморон, если вспомнить Василису Премудрую).

Интерес к ним не исчерпывается состраданием. Тот же мальчик-олигофрен лишает героя душевного равновесия, на время заставляет сомневаться в справедливости и разумности миропорядка, и лишь найдя логичный, не противоречащий ни фактам, ни принципу разумности и справедливости ответ, — герой успокаивается. Более локален “Закон Гагарина”: “…если в мире рождается человек с лицом кого-нибудь из великих людей прошлого, то он обречен слабоумию. <…> природа в данной форме лица исчерпала свои возможности — и отныне долгое время оно будет отдано пустоцветам” (“Двенадцатое апреля”). Здесь ключ не только к рассказу о странном сходстве русских сумасшедших и американского полицейского с первым космонавтом, но и к образу пушкинообразного Вади из “Матисса”.

Но есть и еще одна причина столь пристального внимания интеллектуала к “слабоумным”. Именно с ними у Иличевского связывается тема красоты. Красота здесь — атрибут именно животного, доинтеллектуального существования. Беспомощный Алексей Сергеевич “огромен и красив”, “памятник былой силе, стати”, “храм костей и старости”. Он пережил свой интеллект, не может вспомнить ни собственное имя, ни близких, и лишь немногие фрагменты прошлой жизни, то ли реальной, то ли вымышленной, сохранились в гаснущем сознании старика. Зато красота оказывается долговечней и таинственней разума. Человек превратился в “красивое, благородное животное”. При этом понятие “животное” не несет сколько-нибудь оскорбительных характеристик, оно лишь означает иную, лишенную интеллекта форму существования.

“Облако” — рассказ о красоте. Красота Нади невероятна, исключительна и бесполезна. Она не дает Наде ни счастья, ни любви, ни богатства. Надя служит сиделкой и компаньонкой итальянской старухе-графине (мотив “Пиковой дамы”, хотя роль Лизы на этот раз совмещена с ролью Германна). Но пушкинский сюжет здесь побочный. У Нади роман с Венецией: “Ей снится город, Венеция. Город — ее возлюбленный, она отравлена его красотой, которой люди только мешают. Убить всех, остаться одной в городе…” Кстати, она так и сделает. По крайней мере, сделает первый шаг. Убьет только одного человека — графиню. Повод вроде бы очевиден: под дулом пистолета (вновь “Пиковая дама”!) графиня составляет завещание в пользу молдавской гастарбайтерши и умирает от инфаркта. Но корысть лишь прикрывает истинную причину. Наде (воплощенной красоте) казалось, что некогда прекрасная аристократка, боец Сопротивления, а теперь — немощная, уродливая старуха, похожая на больную птицу, — самим существованием оскверняет “память города о себе”. Уродливому не место в городе св. Марка!

Красота в рассказах Иличевского — неотъемлемое свойство животного, не одухотворенного научным взглядом мира. Она имморальна и равнодушна, при этом чрезвычайно сильна и безжалостна: “Красота родила страх, — думал Федор. — Мы красоту любим из благодарности — за то, что она не убивает нас. А ей всегда на нас-— плюнуть и растереть. Война — пшик по сравнению с красотой <…>” (“Штурм”). Федор-— единственный персонаж Иличевского, который ведет что-то вроде войны с красотой. Он использует какую-то странную магию. Из чучел животных создает уродливые химеры: шакала с головой камышового кота и лебедиными крыльями и т. п.

Помимо Венеции, есть у Нади еще один возлюбленный — математик, молодой профессор из Беркли. Его интерес нельзя свести только к половому влечению. Надя — антипод интеллектуала-математика. Он притягивается к ней хотя бы из-за разности потенциалов.

Красота не поддается анализу, исследованию, ее нельзя разъять на составляющие. Рациональное познание красоты невозможно, поэтому герой Иличевского — интеллектуал, математик, исследователь — из ученого превращается в покорного и восхищенного слугу красоты. Так ухаживает он за немощным, но красивым стариком, потихоньку любуясь творением природы (“Старик”). В рассказе “Перстень, мойка, прорва” герой ошеломлен, потрясен, раздавлен красотой грубой, тупой и вздорной девки, содержанки богатого дельца: “Передо мной была та красота, что несет смерть желания. Ее великолепие было немыслимо, невероятно — и неумолимо. <…> Боттичелли, Рафаэль, все золото Сасанидов и сокровища Трои — побрякушки по сравнению с той роскошью…” Кажется, убийство этой девки (оно осталось “за кадром”, крик жертвы почти заглушен футбольным матчем) совершено ради одной цели — дать герою возможность послужить, отдать красоте последний долг. С живой девкой это было бы невозможно — ее красоту нельзя осквернить пошлой сценой близкого знакомства.