Пять синих слив - Наталья Николаевна Молодцева

всего в ее жизни будет много, и все – через сердце… Поймет ли Кира, если до сих пор не поняла?

Но главное даже не это. Главное – сон, который приснился ей накануне. Во сне она увидела Алексея: он лежал на каком-то жестком топчане (она, кажется, собственной спиной почувствовала эту жесткость) в неудобном положении и не мог повернуться, чтобы лечь как-то по-другому. У него, сильного мужчины, на лице было страдание… Зачем же она медлит?!

– Кир, спасибо тебе. Ты помогла мне пройти дорогу сомнений до конца. Я побежала…

– Куда?!

– Туда. К нему… Без рассуждений, все равно, я выпью горькое вино…

Подружка смотрела на нее изумленно.

Да-а-льный Восток, Да-а-льный Восток… – стучали колоса. И до сих пор перед глазами комната с лимонными занавесками, через которые бьет утреннее солнце. Свиданка – так называлось это…

Они проснулись (так уж распорядилась судьба) после первой брачной ночи. Он смотрел на нее удивленными глазами: «Не верил, что приедешь. И сейчас не совсем верю». «Потрогай – убедишься», – улыбнулась она. И потом счастливо добавила: «И вся – твоя»…

В ответ на этот ее счастливый голос он опять потянулся к ней, но она тихонько отстранила его рукой:

– Теперь давай рассказывай – за что?

– За дело, – не стал на этот раз медлить с ответом Алексей. – Я ведь и вправду ударил старшего по званию.

– Но почему?

– Сам не знаю. Он сделал мне замечание по поводу одежды. И если бы этим ограничился. А он взялся поправлять мне воротничок. Чужие руки почувствовал на своей шее – и…

Она осталась в недоумении: ну и что? Человек участие к тебе проявил, даже заботу… за это надо благодарить… Муж принялся объяснять: во время боев на Даманском их рота пошла в атаку на китайцев; закончилось все рукопашным боем, в один из моментов которого он, Алексей, почувствовал, как его горло обхватили чужие, холодные руки…

– Знаешь, с тех пор я чужих прикосновений не выношу.

– Ты об этом сказал на суде?

– Никогда и никому об этом я говорить не буду. Ты поняла?

В голосе мужа, доселе спокойном, зазвучали грозовые нотки. Но она и без них поняла в ту минуту многое. Поняла, какой непростой характер у человека, с которым связала свою судьбу. Как трудно придется ей в начавшейся семейной жизни. Может, Кира была права? Может, и вправду сбежать, пока не поздно?!

Поздно, поздно… уже успела полюбить… вот такого – взрывного и противоречивого, горделивого и упрямого. Ну каждый ли сделает это: тогда, на Даманском, Алексей был так сильно контужен, что в медчасти выдали ему справку об инвалидности, которую он потом сжег. «Почему?» – опять спрашивала она. «Еще чего – чтобы меня инвалидом считали?!»

Жизнь шла своим чередом (он работал на лесоповале, ее взяли в местную школу), и параллельно ей шла другая, никому невидимая работа – ее строчки. Они всплывали поверх всего, что называлось жизнью, оставляя только слабое воспоминание об испытанном и прошедшем, наполненные уже каким-то новым смыслом и светом, и этот свет, этот смысл были куда важнее и значительнее того, что приходилось переживать. Как получалось все это? Бог весть… Твердо и четко она знала только одно: без этого света слово будет бессильно, оно и ей самой не сможет помочь, не то что другим. Не потому ли и выдохнула однажды едва ли не кощунственное: о Господи, наполни душу светом или возьми – назад…

В родные края они вернулись через четыре года. Алена опять пошла в школу, Алексей работал в колхозных мехмастерских. А потом вдруг круто поменял жизнь: накупил книжек по пчеловодству, завел сначала два, потом четыре улья. Оказалось, кстати: когда страну залихорадило от перестройки и в колхозе перерезали скот за какие-то никому не понятные долги, а потом распродали в частные руки технику, а потом стали думать: как жить дальше, – кому-то из руководителей пришла в голову мысль завести пасеку. Уже не колхозную, уже… впрочем, названия хозяйства менялись едва ли не каждый год. Новое дело Алексею и поручили, и он не отказался: сорок ульев – это уже не мелочь, это работенка всерьез.

Домой он заходил, только чтобы поесть. Зимой – еще и поспать, потому что в теплое время года сутками пропадал в поле, на пасеке. Бабы шептались: и не один пропадает… Аленка же – как не видит…

Ей, жене, он твердил одно: без детей семья – не семья.

Два выкидыша у нее случились еще на Дальнем Востоке, и здесь происходило то же самое. Врачи разводили руками, она мучилась сознанием своей вины, пока… пока в доме не появилась Ася.

Пришел срок, когда маленькая девочка произнесла слово «папа». А однажды Алена пришла с уроков и увидела такую картину: отец держит дочку на коленях, а та с серьезным-пресерьезным видом поит его чаем с ложечки, и он вытягивает губы, чтобы капли на дочку не пролились, не обожгли ей коленочки, и вид у него довольный-довольнехонький, прямо счастливый…

Потом пришло время выросшую дочь провожать. Она, мать, ходила по дому, собирая и не находя нужные вещи, вытирая украдкой слезы, взглядывая на Асю потерянными глазами. Растили, любили, холили – и вот…

– Мам, ты чего? Я писать буду. По телефону будем разговаривать. Ты же сама говорила: надо в институт.

Конечно, говорила. Но не думала, что расставаться будет так тяжело…

Украдкой от дочери подошла к Владимирской иконе Божией Матери. Долго стояла, глядя на объятие Матери и Сына. Ни о чем, кажется, не думала, ничего не просила. Но вдруг пришла мысль-озарение: а ведь Она тоже отдала Его миру. На крестные муки отдала. А она отдает – для счастливой жизни.

Ну не глупо ли лить при этом слезы?..

С отъездом дочери образовалось много времени. Дел, конечно, меньше не стало (ну и что, что учительница, а корову, раз в селе живешь, надо держать, поросенка – тоже, курочек – обязательно, а еще огород…), но голове стало свободней. Объясняла детям новый урок, доила корову Марту, делала месиво поросенку, полола грядки… и параллельно вершила другую работу. Ловила себя на мысли: вот, совсем по-крестьянски выражаться стала. Те говорят: «Вывершен стог», а у нее – вывершено стихотворение. Доведено до конца, значит; отдельные строчки, которые нечаянно находились междурядьями огурцов и лука, выпадали из яслей коровы, вместе с июльскими ливнями стекали с крыши или каплями падали с веток промокших вишен – укладывались в строфу, строфа – в стихотворение, и она вдруг обнаруживала (чувствовала сердцем?), что от этого образовавшегося целого начинает идти долгожданное