Бурсак в седле - Поволяев Валерий Дмитриевич

— Есть еще кое-какие соображения, Иван Павлович…

Атаман вновь поморщился.

— Давай поступим так: завтра я буду в штабе и все выслушаю. Сейчас не могу. Настроения нет, Савицкий. У тебя бывает такое, когда нет настроения?

— Бывает.

— Вот и у меня бывает. Прощевай до завтра.

Не нравилась такая позиция Савицкому, не нравилось серое лицо атамана, многое не нравилось, но поделать он ничего не мог и от ощущения собственного бессилия чувствовал себя неважно' В прихожей, натягивая на плечи полушубок, украшенный серым каракулем, Савицкий ткнул пальцем в Гринин живот, перетянутый поясом с двумя висевшими иа шлейках наганами (третий ствол ординарец держал у себя под подушкой):

— Он пьет?

— Кто он? — прижмурив по-кошачьи один глаз, спросил ординарец.

— Ну, он… Иван Павлович.

— Да нет вроде бы. Не замечал.

— Не ври. Иначе отдам тебя Юлинеку.

— А я Иван Павловичу скажу.

Савицкий поежился, застегнул полушубок и ушел — разговор ни с атаманом, ни с его ординарцем не получился.

На улице его поджидал конвойный наряд во главе с подхорунжим Чебучеико. Подхорунжий вежливо протянул Савицкому ремеиный повод.

— Пожалуйста, господин войсковой старшина!

Ездить по улицам Хабаровска без конвоя опасно — даже дома, в хате, по дороге от обеденного стола к печке могли обстрелять невидимые враги, державшие под прицелом окна, поэтому Савицкий предпочитал брать с собой наряд.

Едва наряд въехал в пустынный, забитый снегом проулок, — хотели сократить дорогу к штабу, — как ударил гулкий, словно бы из сигнальной пушки, выстрел, — стреляли с чердака одного из домов. Пуля просвистела рядом с головой войскового старшины, обожгла горячим воздухом щеку. Савицкий пригнулся и пустил лошадь вскачь.

Искать чердак, на котором засел стрелок, было бесполезно; возвращаться сюда с казаками — тоже бесполезно: стрелок к этой поре испарится.

Чебученко выхватил из кобуры кольт, потряс им, но стрелять не стал — все патроны были бы сожжены впустую, — также пустил коня вскачь.

Через несколько секунд проулок был пуст — казачий наряд покинул его.

Над проулком, неспешно взмахивая крылами, плавали вороны — чуяли разбойницы падаль, каркали сыто, негромко, с презрением поглядывали на людей — их суета птицам не нравилась.

Помазков ходил мрачный погруженный в себя, на людей старался не смотреть — хоть и был он казаком, и носил на штанах желтые лампасы, а в войско калмыковское не вступал, противился, темнел лицом, когда ему об этом говорили и замыкался в себе.

Матушка Екатерина Семеновна, нынешняя супруга его, прикладывала к глазам угол платка, всхлипывала:

— Никакого войска, никаких атак с оборонами… Хватит! Одного мужа я уже потеряла, второго терять не хочу. Все!

Помазков молча опускал голову. Конечно, в войске, именуемом страшно не по-русски — ОКО, он добрался бы до этого куренка-атамана быстрее, чем здесь, в казачьем тылу. А с другой стороны, кто даст Помазкову подойти к атаману близко? Калмыков плотно окружил себя верными людьми — даже пуля между ними не протиснется… Помазков вздыхал и отводил взгляд в сторону.

Катя поднималась на дыбы и грудью шла на того, кто пытался подбить ее мужа на военные подвиги.

— А ну вон отсюда! — кричала она.

— Да я же не от худа, я от добра об этом говорю, — пытался защититься от нее какой-нибудь доброхот, — жалованье в войске ведь такое, что ого-го! Мужики в золоте купаются, в носы себе брильянты вставляют…

— Это для чего ж такая пакость?

— Для разнообразия. Представляешь, как это здорово — брильянт в носу сверкает… Как фара у паровоза.

— Ага. Представляю, — Катя бралась за ухват. — Сейчас я тебе покажу фару паровозную — долго выть будешь!

Жизнь, кажется, обтекала стороной домик, который занимали супруги Помазковы; тревожные сведения, которые приходили их Хабаровска, из Владивостока, никак не касались их.

Единственное, что было плохо, — обилие чехов. Они, как тараканы, сидели едва ли не в каждом доме, вели себя нагло, ко всему, что видели, тянули свои руки:

— Дай!

Задирали юных парней, которым еще не подоспела пора идти в армию. Приставали к девушкам, обижали старух — нехорошие были люди, Но в дом к Помазковым не заглядывали — слишком мало было здесь места.

Активно работая ухватом, Катя выпроваживала из избы очередного доброхота-агитатора и принималась за наставления по «международной части»:

— Лучше бы вытурили отсюда этих пшепшекающих оборванцев — пользы было бы больше и для города, и для войска.

— Пшепшекают поляки, а это чехи.

— И поляков тоже надо выставлять. Все едино — обуза!

— Ну и баба! — восхищались Катей доброхоты. — Огонь! А насчет чехов — они совсем не оборванцы, ходят в новенькой, русской, очень ладной форме, позабирали все, что имелось у нас в загажниках.

Владивостокские интенданты лет двадцати, если не больше, собирали армейское добро — сапог к сапогу, портянку к портянке, шинельку к шинельке — все теперь красовалось на «пшепшекающих». Только головные уборы чехи оставили свои, для России диковинные и чужие — конфедератки, «конверты», кепи, «фураньки» с непомерно высокими тульями, шапки с козырьками и мягкими матерчатыми ушами, застегивающимися на пуговицы.

Если доброхоты задерживались в доме Помазковых, Екатерина Семеновна к ухвату добавляла кочергу на длинном черенке, и тогда уже гостям приходилось туго — кочерга, в отличие от ухвата, ходила по спинам с металлическим звоном, только кости хрустели, да во все стороны летела пыль.

Катя располнела — уже ни в одно платье не влезала, на щеках у нее играл стыдливый румянец, — у супругов Помазковых должен был появиться ребенок.

Помазков довольно потирал руки — вот это дело! Старый конь борозды не портит — не опозорил он своего рода, не подкачал— Вечером за ужином он обязательно спрашивал жену:

— Как ты думаешь, кто будет: мальчик или девочка?

— Девочка, — уверенно отвечала Катя. Ей хотелось, очень хотелось, чтобы родилась девочка, потому она так и говорила

Муж недовольно хмурил лоб:

— Девочек хватит. Была уже… Давай мальчика!

Катя в ответ смеялась, потом складывала пальцы в аккуратную белую фигу и совала ее мужу под нос.

— Мальчишки — дело ненадежное. Придет новая война и мальчишек не станет — слизнет их война, как корова языком. А девчонка — хранительница дома, она останется обязательно.

Количество морщин на лбу у Помазкова удваивалось — казак делался похожим на старика, здорово изношенного жизнью.

— Сына давай, сына! — гудел Помазков глухо, на это Катя вновь складывала симпатичную белую фигу…

Так и шла жизнь.

Как-то вечером Катя сообщила мужу:

— Аню в Хабаровске видели…

Помазков невольно вскинулся, щеки у него вобрались под скулы — он помолодел, похудел.

— И как она? Жива, здорова?

— Вроде бы и жива и здорова…

— Совсем мы потеряли Аньку. Отломанный кусок.

Вместо ответа Катя качнула головой, жест был неопределенный — то ли согласна была с этим, то ли нет, непонятно, — приложила к глазам уголок платка:

— Уж больно ненормально повела она себя при встрече — подхватила юбку и бегом унеслась в темный переулок.

Помазков вздохнул и расстроенно постучал кулаком по столу:

— Во всем виноват этот кривоногий коротышка Калмыков. — Помазков сжал вторую руку в кулак, с грохотом опустил оба кулака на стол, — только он один… Попался бы он мне!

Катя неожиданно с силой вцепилась пальцами в локоть мужа.

— Не пущу! Не пущу!

Муж в ответ нервно дернул правой щекой — такие разговоры его раздражали, — освободил локоть от Катиных пальцев.

— Все, все… Проехали. Поезд ушел.

Жена приложила уголок платка ко рту, коротко и горячо выдохнула в него — взрыд хотя и был тихим, но сильным, плечи Катины задрожали.

— Я же сказал — проехали, — повысил голос Помазков, — поезд ушел… Все, не будем об этом.

— У Калмыкова — такая охра-ана, — завсхлипывала Катя, — рубит всех подряд, не глядя на лица, — она словно бы не слышала мужа, плечи ее продолжали дрожать. — И тебя, дурака, зарубят.