Черный квадрат - Казимир Малевич

Оно вовлекло и Искусство, которое потеряло свою недвижность и, прикладываясь за прогрессивным движением удовлетворения голода, чувство которого развратилось, бежит и изменяется в силу закона голодного бега, называемого жизнью.

Отсюда живописцу кажется, что прогресс живописи его зависит от того, что содержанием живописного холста будет не языческий Бог, но христианский или тот или иной образ управления общественными взаимоотношениями.

Тоже вождь той или иной формы общественного Госстроя будет убеждать живописца в том, что беспредметная его мазня ничего не значит и что он будет великим живописцем современности, даже мировым, когда расплывчатый контур его живописи обострится контуром, сжимающим растекшуюся живопись в определенный лик его идеи, или образ.

В этом эксплуатационном порабощении находится Искусство и уподобляется пчеле; когда какие-то усилия, в конце концов, создали вид как результат своих усилий, создали организм как синтез, способный вырабатывать мед, тогда человек стал вставлять в улей искусственные соты для заполнения их медом. Так пчела и не знает, что человек ворует обдуманно всю ее энергию. Так и живописец не знает того, что под его мазок подставляют морду для росписи живописью.

Этот вывод заставляет <увидеть> или указывает на общее положение среды или обстоятельств, в котором находится живописец.

Зависит ли он от той среды и построения общественных отношений и всех обстоятельств, проистекающих из этих отношений, если он должен отказаться от выписывания морды или формы жизни? Очевидно, становится, что живописец как таковой осознал свои элементы, свою среду и культуру и потому не может попасть на удочку и выстраивать свою живописную культуру из элементов, происходящих из удовлетворения голода и телесных прихотей утилитарного быта.

Если рассмотреть город, то он построен или проистекает из чистого голодного чувства, в котором проявляют себя и науки и Искусство, т. е. утилитарные Искусства, поэтому архитектура в городе немыслима, а больше всего она выявляется в дворцах и храмах, тоже и живописца больше всего тянет за город.

Но художника идейные люди всегда приспособляют к своей идее для изображения ее во всех видах, и приспособляют его, как приспособляли пчел в культурных дадановских ульях[74], и говорят ему, что ты есть член общества и должен отражать жизнь его; так бы объяснили и пчелам, что они существуют специально для вырабатывания человеку меда.

Отсюда напрашивается еще вопрос, смысл которого заключается в рассмотрении культур, в которых развивается организм человеков: может быть, нужно рассматривать человеческое общество совершенно иначе, чем до сих пор его рассматривали? Человеческое общество определялось как бы единым родом и никакие различия в этом с виду единственном роде не принимались во внимание. <А суть в том,> что род человеческий такой же род, как род насекомых, которые имеют свой определенный род независимо от другого рода, и что культура их совершенно другая и разделяет их между собою: между пчелами и муравьями не существует никакого сговора, хотя те и другие одинаково чувствуют голод, но чувство голода их не объединяет не потому только, что они не могут догадаться, как догадывается человек, что если объединиться все<ми> родами, <как> человек, то будет замечательно строить и удобно. Пчела чувствовала бы себя гораздо лучше, если бы <пчелы и муравьи> поселились в одном улье и дружно, одним единым коллективом создали единое производство — одни вырабатывали бы мед, другие муравьиную кислоту, а если бы присоединились и другие насекомые: майские жуки, клопы, вши, — работа была бы спорее в общем объединении всего насекомства; установился бы мир на земле, установилось бы единое мышление и мировоззрение, наступил <бы> интернационал насекомых. Но очевидно, что насекомые еще не доросли до этого, из всех тварей оказалась одна тварь на высоте — человек. Он-то и увидел всю различную тварь рода человеческого и задумал различие родов слить в единый род для их общего блага. Конечно, эта тварь имеет одно преимущество перед другими, что она всеядная, и на этом основании <она> может найти одну платформу своего бытия (также и многое другое найдется в удовлетворении взаимных потребностей — негр может жениться на белой и т. д.).

Бесспорны данные, из которых можно делать предположение о создании единой расы человеков, единорасы тела. Но что касается психической стороны, в силу чего вырабатывается организация той или иной деятельности, это уже трудно объединить. Так, например, живописная деятельность, очевидно, не может стать единою деятельностью и культурой всего человечества. Очевидно, что огромное количество людей, занимающихся живописной деятельностью, могут создать особый свой строй и построить свою живописную культуру, в силу чего все производство будет другое, оформление полей, гор, лесов и построек будет другое. Тоже и все Искусство будет иметь разную культуру по характеру своей деятельности, а может возникнуть культура Искусства вообще со всеми хозяйствами.

Оформление жилища и всего быта будет другим, чем при <их> захвате деятельностям<и>, Искусству не принадлежащими.

Отсюда получается, что сознание человека распадается и ориентируется согласно своего участка как культуры живописной, происхо<дит потому так>, что бытие живописное оформляет сознание только в участке живописной деятельности.

Люди же, обладающие сильно развитым участком сознания и восприятия чисто конструктивно-утилитарных явлений, будут строить другую культуру, скажем, тяжелую индустрию, созда<ва>ть города и другие условия для жизни в ней, заводы и фабрики («металлическая культура»).

Люди, обладающие сознанием существования Бога как начала, из которого все имеет происхождение, построят культуру религиозную.

Задача же, поставленная человеком, [навык] объединения всех участков сознания в одно целое сознание и приятие одной истины о происхождении экономической базы, может встретить сильный отпор каждого участка сознания той или иной культуры.

Харчевые основы потребы сильно разнятся от состояния той или иной культуры, а также и мировоззрения, от которого зависит строгость поведения. Если чувствую голод, то это еще не значит, что для этого нужно строить специальный завод, вырабатывающий тысячу один сорт колбасы; если я чувствую холод, тоже не значит, что нужно строить фабрики для выработки 1001 сорта сукна. Тоже не значит, что Искусство и наука должны себе разбивать лбы, преклоняясь перед божественной фабричной трубой. Фабричная труба объявила себя Богом, от которой происходит и Искусство и наука (недурно и гордо). Но и трубе хочется все, же быть иногда красивой, несмотря на ее горделивый и милостивый целесообразный вид. Она зазывает в недра своего мировоззрения, чтобы художник охорошил ее, а наука удостоверила бы ее правоту на существование.

Таким образом, поколения живописцев, выросшие среди фабричных труб, с трудом представляют себе другую живопись, как только фабричную, <они> убежденными остаются, что эта труба дает жизнь и происхождение Искусства исходит именно из этой трубы, это источник всех благ тоже; поколение пчел убедилось в том, что дадановские улья и есть подлинные дома, в которых нужно жить и работать, не подозревая, что этот домик не домик, а обираловка.

Итак, не только живописцы в этом убеждены, в священной силе трубы, но и все люди, которые видят в ней единственный источник живой воды, которая творит «культурную жизнь»; с утра до ночи, целыми днями, месяцами, годами и веками <люди> проводят у подножия ее свою работу, выбиваясь из сил, а толку нет, кто-то вынимает соты и уходит, и оставляются пчелам-людям небольшие куски. Это мое сравнение может вызвать другую практическую мысль: свергнуть тех людей, которые делают это дело, эксплуатируя пчел, и стать самим<и> собою и вырабатывать только для себя, тоже стать эксплуататором самого себя и выматывать в трубу всю свою энергию, придумывая удивительные орудия техники.

Я убедился, что вся изощренность технических орудий дала меньше, чем примитивная техника человек<а> в первобытном <обществе>, толь<ко> обманулся человек и задыхается в дымовой трубе, ища через нее лучшую жизнь.

Но прошло уже много веков, в которых изощрялась часть людей в изобретении орудий, через которые человечество должно получить удовлетворение, но они оказались негодными, ибо возникли из прихотей развращений тела. Оставалось только Искусство как одна из удивительных, можно сказать, сторон совершенства человека, достигшая того, чего очевидно не может достигнуть харчестроение. Уже если мы обратим внимание на то, что художник обладает наипримитивнейшими орудиями, которыми создает произведение, удовлетворяющее стройность человеческих чувств, можно сказать, вечно, — возьмем кисть и щетину, возьмем зубило у ваятеля — этим незначительным оборудованием руки воздвигает человек из камня вековое строение. Сам же он себе красок натрет, и кисти наделать может, и холст приготовит лучше, нежели фабрики.