Увязнуть в паутине - Зигмунт Милошевский

И снова его потянуло на рвоту.

2

Но то было вчера. Сейчас же близилось одиннадцать утра субботы. Шацкий сидел в ситроене, припаркованном под домом культуры на Лазенковской, и пытался понять, почему так часто включается насос, регулирующий давление гидравлической жидкости в системе кровообращения его французского чудища. После отключения радио, регулярные сосательные звуки, повторяющиеся каждые несколько секунд, были по-настоящему раздражающими. И прокурор выключил мотор, чтобы только не слышать рвущие нервы звуки.

То был один из тех мокрых летних дней, когда сырость, вместо того, чтобы спадать с неба, вздымается в воздухе, ослепляя все и вся. Мир за окнами ситроена был затуманенным и нерезким; стекающие время от времени по стеклу капли только сильнее нарушали его структуру. Теодор Шацкий вздохнул, взял зонтик и очень осторожно вышел из автомобиля, стараясь не загрязнить светло-серых брюк. Лавируя между лужами, он прошел через улицу, остановился под кирпичной химерой костёла и — изумляя самого себя — перекрестился. Давным-давно, еще будучи ребенком, Теодор имел привычку, вынесенную еще из родительского дома — он крестился всякий раз, когда проходил мимо церковного здания. В период дозревания он начал стыдиться этой — как ему казалось — нахальной религиозной манифестации, и лишь временами ему вспоминался тот детский навык, когда проходил мимо католического святилища. Почему именно сейчас он не был в состоянии удержаться? Он понятия не имел.

Из-под зонтика он наблюдал за уродливым, мрачным зданием. Да будет проклят этот костёл, Хенрик Теляк и убийство, вызвавшие то, что его жизнь уже никогда не будет тем, что было раньше. Он желал как можно скорее забыть об этом деле, и не важно, каким будет результат. Я становлюсь похожим на других, терпко подумал он. Еще пара минут, и я буду сидеть за столом, с тоской глядя на часы и размышляя над тем, заметит ли кто-то, если я смоюсь без четверти четыре.

— Предъявите документы, — загремел у самого уха голос Кузнецова.

— Вали, — буркнул Шацкий в ответ. У него не было желания шутить.

Вместе они вошли в здание при костёле, через тот же самый вход, что почти что две недели назад, когда в небольшом зале дл обучения катехизису на полу лежал труп Хенрика Теляка, а серо-вишневое пятно у него на щеке напоминало Шацкому болид Формулы I. На сей раз зал был пустым, не считая нескольких стульев и ксёндза Мечислава Пачка, лицо которого в синем свете ламп дневного света казалось еще более мягким, чем в прошлый раз.

Шацкий недолго переговорил сл священником. В течение этого времени Кузнецов с техником с Вильчей устанавливали камеру на штативе и размещали в темном помещении дополнительные прожектора, чтобы иметь возможность зарегистрировать процессуальный эксперимент.

Без четверти двенадцать все было готово, не хватало лишь главных героев драмы, которые должны были появиться ровно в полдень. Ксёндз с неохотой ушел к себе, техник неохотно бросил свои игрушки, не успокоенный заверениями Кузнецова, что с электронным оборудованием он умеет обходиться лучше, чем с женщинами.

На маленьких, уродливых стульчиках с металлическими ножками и коричневой обивкой, мусор и прокурор молча сидели рядом друг с другом. Погруженный в размышления Теодор Шацкий тихо рассмеялся.

— Чего? — спросил Кузнецов.

— Тебе будет смешно, но я думал о том, как Хелька будет выглядеть через пятнадцать лет. Думаешь, она все так же будет походить на меня?

— Судьба не может быть уж настолько жестокой.

— Очень смешно. Я думаю вот о чем: как такое возможно, что дети могут быть такими не похожими на своих родителей.

— Наверное, потому что, в первую очередь, они являются сами собой, а только потом — чьими-то детьми?

— Наверное.

3

Они появились пунктуально, практически одновременно, как будто бы сюда приехали на одном автобусе. Ядвига Теляк, как обычно, печальная, в льняных брюках бежевого цвета, гольфе такого же цвета и элегантных туфлях на каблуках. Волосы ее были сплетены в косу, и впервые за все время этого следствия она выглядела притягательной, следящей за собой сорокалетняя женщина с элегантным, вызывающим типом красоты — а не как старшая лет на пятнадцать своя сестра. Цезарий Рудский уже пришел в себя. Вновь он был королем польским терапевтов — густые седые волосы, седые усы, пронзительный взгляд светлых глаз и усмешка, побуждающая к признанию «что, собственно, чувствуете, когда об этом рассказываете». Хорошие джинсы, спортивная рубашка, застегнутая под самой шеей. Темно-синий твидовый пиджак тесно обтягивал широкие плечи. Не говоря ни слова, все уселись на уродливых стульчиках. Все ждали. Прокурор чувствовал, что атмосфера накалилась.

Ханна Квятковская этой атмосферы не нарушила. В женщине уже не было традиционной дерганности, может быть, потому, потому что она казалась совершенно обессиленной, косметика не была в состоянии скрыть темных теней у нее под глазами. Волосы были такими же мышиными, жакет все так же ничем не отличался на фоне десятков тысяч других жакетов из столичного города, но уже декольте блузки и высота шпилек приказали Шацкому подумать, а не слишком ли поспешно оценил он ее, когда приклеил ей этикетку асексуальной скрытной монашки. Вместе с Квятковской в зал вошла и Барбара Ярчик — в очередной раз она выглядела точно так же, как и тогда, когда Шацкий видел ее в первый раз, даже и одежки, похоже, были те же самые. Она улыбнулась прокурору, который подумал, что когда-то она должна была быть очень красивой, да и теперь — если бы не полнота — заслуживала бы звание красивой женщины. Эузебиуш Каим пришел последним — в одну минуту первого. Как обычно, он лучился уверенностью в себе. Его предназначенный для выходного дня костюм даже гэбистским сукиным сыном был бы признан элегантным — а вовсе не опрятным. Туфли и брюки по отдельности должны были стоить столько же, сколько и весь костюм Шацкого. Толстая белая рубашка с подвернутыми рукавами выглядела взятой из шкафа Бреда Питта.

Когда все уселись, Шацкий спросил, не надо ли кому-нибудь в туалет. Никому не было нужно.

Прокурор сделал глубокий вдох и начал говорить:

— Я собрал всех вас, чтобы провести процессуальный эксперимент, который поможет мне и присутствующему здесь же комиссару Кузнецову лучше понять, что же произошло в этом зале две недели назад. Понятное дело, что я знаю все ваши рассказы, мне знакома теория расстановок — за пояснение которой я от всего сердца благодарю вас, пан Рудский — но, тем не менее, проведение такого эксперимента, как мне кажется, необходимо. Прошу прощения у всех вас за то, что вам еще раз пришлось появиться в месте, которое, вне всякого сомнения, вызывает у вас отрицательные эмоции. Я понимаю, что пребывание здесь должно быть для вас малоприятным, но я обещаю сделать все возможное, чтобы все это продолжалось как можно короче.

Шацкий провозглашал приготовленную заранее речь, прекрасно понимая то, какая та деревянная, но ее стиль был ему до лампочки. Главным для него было обмануть их бдительность, сделать так, чтобы все они поверили, что речь идет о простом повторении сессии двухнедельной давности. Теодор старался не глядеть на Олега, который стоял в уголке и заядло обкусывал ногти.

Рудский поднялся с места.

— Должен ли я расставить пациентов тем же образом, как они стояли тогда? — спросил он.

— Нет необходимости, — спокойно ответил ему Шацкий. — Этим займусь я, благодаря этому, мне будет легче понять функционирование механизма.

— Ну, не уверен… — с превосходством в голосе начал было Рудский.

— Зато я уверен, — довольно грубо продолжил прокурор. — И это процессуальный эксперимент, проводимый прокуратурой в связи со следствием по уголовному преступлению, а не лекция для первокурсников. И перед тем была не вежливая просьба, но информация о том, что я стану делать, так что прошу не мешать мне работать.

Шацкий перегнул палку с суровостью, но ему необходимо было поставить докторишку с самого начала, в противном случае, тот ставил бы под сомнение каждый его шаг. А вот этого прокурор позволить не мог.

Психотерапевт пожал плечами и скорчил неодобрительную гримасу, но замолчал. Шацкий подошел к нему, взял за руку и поставил посредине помещения. Издевательски усмехающийся Цезарий Рудский наверняка не подозревал, что место, в котором сейчас стоит — равно как и места всех остальных — не является случайным, но выбрано в результате очень длительного разговора, который Шацкий провел вчера с доктором Еремияшем Врубелем.

Он же взял за руку Барбару Ярчик и поставил ее справа от Рудского. Теперь они стояли плечом к плечу и глядели в сторону дверей. Усмешечка уже исчезла с лица психотерапевта, он с беспокойством поглядел на прокурора. Шацкий позволил себе подмигнуть ему.