Опрокинутый мир - Кристофер Прист

— Разумеется.

— Вы не будете возражать… Не позволите ли мне нарисовать вас?

— Нарисовать?..

— Ну да… Я сделаю беглый набросок. Боюсь, я не слишком хороший художник, не очень-то опытный. Но когда я бываю здесь, на севере, я люблю делать зарисовки того, что вижу.

— Именно этим вы и занимались, когда я подошла к вам?

— Да нет. То была карта. А я имею в виду зарисовки, настоящие зарисовки.

— Будь по-вашему… Вы хотите, чтобы я позировала?

Он порылся в одной из седельных сумок и извлек на свет пачку разношерстных листков. Элизабет успела заметить, что на каждом листе был какой-то карандашный рисунок.

— Нет, нет. Просто оставайтесь там, где стоите. Только повернитесь чуть иначе, пожалуйста… ближе к лошади.

Гельвард присел на берегу, пристроив листки на коленях. Элизабет была сбита с толку неожиданным поворотом событий и даже как-то оробела, что вообще-то было ей отнюдь не свойственно. Мужчина время от времени бросал на нее цепкие взгляды. Чтобы лошадь не беспокоилась, Элизабет обняла ее снизу за шею.

— Вы не можете держаться прямее? — вдруг спросил Гельвард. — Повернитесь ко мне… вот так…

Элизабет оробела еще больше — и внезапно поняла, что ей навязали неестественную, крайне неудобную позу. Он рисовал и рисовал, хватая один листок за другим. Она понемногу расхрабрилась и перестала обращать на него внимание, лаская лошадь. Потом он попросил ее сесть в седло, но ей это уже порядком надоело.

— Можно мне посмотреть, что у нас получилось?

— Я никому не показываю свои рисунки.

— Ну пожалуйста, Гельвард. Меня еще никогда не рисовали.

Он порылся в пачке листков и отобрал три из них.

— Не знаю, понравится ли вам…

Приняв листки, она невольно воскликнула:

— Боже, неужели я такая тощая!

— Отдайте обратно! — вспылил он.

Она отбежала на несколько шагов и быстро просмотрела все рисунки. Нетрудно было догадаться, что изображенная на них женщина именно она, но пропорции были какими-то необычными. И она сама, и лошадь выглядели очень высокими и худыми. Это производило впечатление не то чтобы отталкивающее, но, за неимением более точного слова, странное впечатление.

— Прошу вас… отдайте.

Она вернула рисунки, он присоединил их к пачке и, резко повернувшись, зашагал к опушке, туда, где привязал свою лошадь.

— Я вас обидела? — спросила Элизабет.

— Не обидели, просто не надо было вам их показывать.

— По-моему, они превосходны. Только… только это, оказывается, нелегко — увидеть себя как бы чужими глазами. Я же говорила вам, что меня никогда не рисовали.

— Вас трудно рисовать.

— А можно взглянуть на другие рисунки?

— Вам будет неинтересно.

— Послушайте, я делаю это вовсе не для того, чтобы погладить вас по шерстке. Мне и вправду хочется взглянуть.

— Ну, что с вами поделаешь…

Он отдал ей всю пачку, а сам отошел к своей лошади и притворился, что поправляет сбрую. Именно притворился: просматривая рисунок за рисунком, Элизабет краешком глаза следила за Гельвардом и видела, что он поглядывает на нее, стараясь угадать ее оценку.

Сюжеты рисунков были самыми разными. Значительная их часть была посвящена лошадям, скорее всего, одной и той же, его лошади: вот она пасется, а вот стоит, гордо откинув голову. Вся эта серия была поразительно реалистичной — скупыми штрихами он сумел передать характер существа послушного, но гордого, прирученного, но все-таки себе на уме. Как ни удивительно, во всей серии пропорции оставались абсолютно верными. Попадались и портретные зарисовки — то ли автопортреты, то ли изображения мужчины, с которым Элизабет видела Гельварда в селении. Мужчина был нарисован в плаще, без плаща, подле лошади, с видеокамерой в руках. И опять чувство пропорции художнику почти не изменяло.

Гораздо труднее давались Гельварду пейзажи — деревья, река, загадочное сооружение на веревках на фоне отдаленных холмов. Что-то у него тут не получалось: иногда пропорции оставались жизненными, но чаще всего странно искажались. Она никак не могла разобраться, в чем дело: быть может, у него не ладится с перспективой? Ответа она не нашла за недостатком специальных знаний.

Последними в пачке оказались зарисовки, сделанные здесь у реки. Первые эскизы были не слишком удачными — те три, что он отобрал сам, намного превосходили их. Озадачивала лишь явная удлиненность силуэта — и у нее, и у лошади.

— Ну что? — не выдержал он.

— Я… — Она не смогла подобрать нужного слова. — По-моему, они хороши. Только необычны. Вы очень наблюдательны.

— Вас очень трудно рисовать, — повторил он.

— Мне особенно понравился вот этот, — она вытащила из пачки рисунок лошади с откинутой, развевающейся гривой. — Совсем как в жизни.

Он усмехнулся.

— Мне и самому этот нравится больше всех.

Она перебрала рисунки снова. На некоторых из них присутствовала одна и та же непонятная ей деталь. Вот, например, на этом мужском портрете: в верхнем углу таинственное четырехконечное пятно. И такое же — на каждом рисунке, сделанном у нее на глазах.

— Что это? — спросила она, указывая на пятно.

— Солнце.

Она нахмурилась, но решила не продолжать эту тему. И без того она, по-видимому, нанесла его художническому самолюбию чувствительный удар. Тогда она взяла из трех рисунков, отобранных Гельвардом поначалу, тот, который посчитала лучшим.

— Вы не подарите мне его?

— Я думал, он вам не понравится.

— Напротив. По-моему, этот рисунок очень удачен.

Он бросил на нее проницательный взгляд, вероятно, решая, искренна ли она в своей похвале, потом забрал у нее всю пачку.

— А не хотите ли взять еще и этот?

И протянул Элизабет рисунок лошади с развевающейся гривой.

— Как я могу! Нет, только не этот…

— Мне хочется оставить его вам на память. Вы ведь первая, кому я его показал.

— Я… большое спасибо.

Он уложил остальные рисунки в седельную сумку и бережно застегнул ее.

— Вы сказали, что вас зовут Элизабет?

— Я предпочитаю, чтобы меня называли Лиз.

Он кивнул с серьезным видом.

— Прощайте, Лиз.

— Вы уезжаете?..

Не ответив, он отвязал лошадь и вскочил в седло. Потом, тронув поводья, направил ее вниз к реке и вброд через мелководье, затем дал шпоры, выбрался на противоположный берег и спустя мгновение скрылся за деревьями.

3

Вернувшись в селение, Элизабет призналась себе, что работать ей сегодня больше не хочется. Вот уже больше месяца, как ей обещали прислать партию медикаментов и врача. Она следила как могла за питанием селян, хотя продовольственная помощь тоже была скудной, да более или менее успешно лечила немудреные сельские болячки, ссадины и нарывы. Правда, на прошлой неделе ей довелось принять роды — до того она и сама не могла с уверенностью сказать, приносит ли ее деятельность ощутимую пользу.