Герой должен быть один - Генри Олди

Сесть получалось плохо.

– Ой, да ты же ничегошеньки не видел! Боги, прямо с Олимпа – и давай меня спасать! А с ними герой, Ификлом зовут! Он тут меня дубиной освобождал – все прямо разбежались!..

При напоминании о дубине Алкатой невольно тронул плешь и скривился. Потом глянул на сияющую дочь – нет, увы, не Андромеда, чтоб ее всем Олимпом спасать! – на пустой жертвенник, на луг, перепаханный вдоль и поперек…

– Ладно, пусть, – протянул он, – мало ли… а как, говоришь, героя звали?

– Ификлом, папа! Он такой герой, такой герой!..

– Ификл? – Алкатой решил оставить богов в покое и зацепиться за более земную тему, тем более, что после полученного удара голова терета соображала не лучшим образом. – Ификл, значит… нет, не слыхал о таком!

– Как это не слыхал?! – Автомедуза чуть не расплакалась от обиды за себя и за своего спасителя. – Почему не слыхал?! Ну, Ификл, герой… у него еще брат есть, Алкид!

– Алкид? – изумился Алкатой. – Алкид из Фив?! Сын Зевса и Алкмены, будущий Истребитель Чудовищ?!

– Да ну его! – девушка презрительно дернула острым плечиком. – Истребитель вина, вот он кто, твой Алкид! Ерунду еще всякую порол, пьяница!.. А Ификл – тот действительно…

И глаза девушки мечтательно затуманились.

– А ты не путаешь? – с надеждой осведомился Алкатой, оглядываясь на начавших приходить в себя воинов. – Спас тебя Алкид, будущий герой – уже герой! – а брат его был пьян и порол ерунду. Вспомни!

Взрыв негодования был ему ответом.

– И ничего я не путаю! Ну какой же ты глупый, папа! Ификл меня спас, Ификл, Ификл, а вовсе не Алкид этот противный! Ты вот валялся и ничего не видел, а я…

– И она ничего не видела, – раздался рядом чей-то подозрительно знакомый голос.

Отец и дочь разом обернулись – и обнаружили незаметно подошедшего старосту, правая рука которого была перевязана в меру грязной тряпицей.

– Ах ты, паскуда немытая! – Алкатой аж задохнулся от негодования и зашарил сперва по своему поясу, а потом по траве вокруг.

– Вот он, господин мой, – староста смиренно, с поклоном, протянул терету его меч. – А вот и копья твоих воинов.

Двое смущенных деревенских парней неловко приблизились и положили копья рядом с воинами, после чего поспешили отойти назад.

Алкатой растерянно вертел в руках оружие. Рубить старосту при сложившихся обстоятельствах было как-то неловко.

– Знамение нам было, господин мой, – многозначительно произнес староста. – Что неугодны богам человеческие жертвы. Так что прощения просим – вразумили нас боги!

– Еще как вразумили, – ехидно хихикнула Автомедуза. – То-то у тебя рука перевязана… а у твоих парней все рожи разбиты!

Алкатою не надо было долго вглядываться, чтобы увидеть правоту дочери.

– Ну и кто ж это вас? – уже более миролюбиво спросил он у старосты и жавшихся за его спиной друг к другу парней.

– Знамение, однако! – туманно сообщил староста.

– А луг кто копытами напрочь перепахал?

– Знамение, – тяжело вздохнул старик. – Все оно, проклятое… в смысле, благословенное!

Запивая жесткую и подгоревшую баранину тепловатым вином, Алкатой решил не касаться больше знамений и богов, тем более, что инцидент был исчерпан. Закупить скот – а именно за этим он и ехал из Мегар, где прожорливая армия каменщиков возводила новые стены – после мора не удалось. Зато у словоохотливого старосты удалось выяснить, что до северных пастбищ мор не дошел, так что…

– Зря ты со мной увязалась, – бросил он дочери. – Ох, зря… вернусь в Мегары – спущу три шкуры с гадателя Эмпедокла! Врал, подлец, что дорога удачной будет, – а она вон какая… Хай, мохноногие, трогай!

Неудачная дорога уносила колесницу мегарского терета все дальше от Мегар и все ближе к северным склонам Киферона, где обосновались изгнанные из Фив беспокойные братья Амфитриады.

11

Взбалмошная и упрямая Автомедуза, дочь мегарца Алкатоя, ворвалась в жизнь близнецов стремительно, но, увы, ненадолго – всего на каких-то четыре года. В конце этого срока она умерла родами, принеся Ификлу сына, а Алкиду – племянника. Мальчика назвали Иолаем и при первой же оказии отправили в Фивы, к бабушке Алкмене.

Так родился Иолай, сын Ификла и Автомедузы, чья дальнейшая судьба сложится, пожалуй, еще извилистей и своеобразней, чем судьбы его отца и дяди, потому что именно Иолай в свое время завещает похоронить себя в могиле покойного деда Амфитриона (чем немало шокирует половину Эллады), именно Иолай будет верным другом и защитником дряхлой Алкмены и многочисленных Гераклидов, а спустя годы и годы от руки великого Гектора падет некто Протесилай, сын Ификла… Протесилай, что значит «Первый из народа», но что также значит «Иолай Первый».

Впрочем, обо всем – в положенный срок.

Стасим IV

– Радуйся, Мать.

Голос мужчины гибок и упруг, подобно кожаной праще, готовой в любой момент свистнуть, выпуская на волю беспощадный ребристый камень.

– Радуйся, Сын. Ты знал о моем визите заранее?

Голос женщины спокоен и уверен, полон сдержанной властности, не привыкшей ни к шепоту, ни к крику.

Впрочем, Владыка Аид мог бы засвидетельствовать, что это не всегда так.

– Конечно, Мать. Кто еще из Семьи, кроме тебя, мог посетить Арея Эниалия, Арея-Кровопийцу, Арея Неукротимого?!

Горькая ирония переполняет сказанное.

– Это так, Сын мой. И всякий раз я замечаю, как красиво здесь у тебя. – Мать спешит сменить тон и тему разговора. – Красиво и… страшно.

Розовым младенческим светом мерцает полированный мрамор колонн портика, под сенью которого встретились Мать и Сын. Вплотную к балюстраде скала, служащая основанием, почти отвесно обрывается вниз, и там, внизу, в долине, заносимой голубоватым, стеклянисто отсвечивающим песком, виднеются развалины каких-то крепостей, простерших по равнине резкие точеные тени. Ветер меланхолично посвистывает в руинах, перекидывая из ладони в ладонь горсти песчинок, обтачивая древние плиты с зубчатыми краями, сглаживая углы, понемногу изменяя очертания того, что казалось делом рук человеческих, но никогда им не являлось на самом деле.

Вдалеке, выгибая утомленный горизонт, полыхает закат цвета запекшейся крови, липкими отсветами ложась на молчащую долину, на розовый мрамор колонн, на лица и одеяния Сына и Матери.

Мать знает, что этот закат полыхает здесь всегда, не уступая место ни ночи, ни восходу, вот уже которую сотню лет, если считать время смертным счетом. Один и тот же закат, одни и те же руины, один и тот же ветер, засыпающий их бледно-голубым песком; и бронзово-каменная скала, возносящая ввысь жилище Сына, – вот сейчас он откинет тяжелый бархат занавеси, бордовой, с бахромой из золоченых нитей…