Славянское фэнтези - Мария Семёнова

— Нет, завтра хоть как свободный день у Лешки твоего. После Змея Горыныча — святое дело.

Василиса раскрыла кошелек и отсчитала десяток тяжелых монет, подумала и добавила еще пяток.

— За каждую отчитаешься!

— Не извольте сомневаться, Ваша Прекрасность! — растянул губы в щербатой улыбке бессмертный злодей. — Все будет в лучшем виде.

Хозяйка еще не вышла из погреба, когда легкий ветерок пронесся по леднику — Кощей переместился в свои владения.

Эпоха былинных богатырей диктовала свои правила: вся нечисть теперь пряталась по углам, не пытаясь подгрести под себя Русь, — иначе было недолго и жизнь потерять. Выживали как могли.

Вечерело. Пот щипал глаза, меч Кладенец становился все тяжелее и тяжелее. Ни рука не поднималась, ни спина не распрямлялась. Хотелось спать. Но вначале бы в баньку… А еще сгрести бы Василису в охапку да завалить…

Но милый дом и красавица-жена — только после расправы над Змеем. А его, гада, все никак добить не удавалось. Две головы с вывалившимися языками уже катались под ногами. Но третья, посередке, все никак не поддавалась.

Уворачивалась, тварь кровожадная, да еще и издевалась:

— За что же ты, Алексий, на меня так взъелся? Я хороший!

Хитрый Змей достаточно на белом свете прожил, знал много уверток. Вставал против солнца, крутился, припадал к земле, взлетал, за спину заходил. Как попасть по вертлявой шее?

Из последних сил нежинский воевода нанес удар — да не попал, только чуть в землю меч не вогнал! Змеиный черед пришел — полыхнул гад жаром. Лишь заговоренные доспехи спасли Алексия. Богатырь устало выругался:

— Бороду подпалил, скотина!

— А ты водичкой живой умойся, — съехидничал Змей. — Новая вырастет. Нет, ну чего ты ко мне привязался? Все утро гонял, потом слова мне гадкие говорил, а теперь режешь, как теленка!

— Ты мне, вражина, зубы не заговаривай! Ползете с чужой земли один за другим. Не место на Руси чудищам обжористым!

Алексий прищурился: в косых лучах тень от Змея смотрелась смешно. Длинные-предлинные ноги и червячок шеи с горошинкой головы. По лапам ему, что ли, вдарить? Или крылья подрубить?

— Эх, Лешка, совсем ты дикий. — Змей, чувствуя, что богатырь его не достанет, принялся философствовать, не забывая держаться с солнечной стороны. — Вот пустил бы меня ближе к заставе, я бы показал… И как пить надо, вы ж пить-то не умеете! И насчет баб я тоже мастак! У вас баб-то много там? Говорят, у тебя жена красивая, пойдем, познакомишь?

Голову-то охальник спрятал, потому и глумился безбоязненно, но Алексий изловчился — вроде и не глядя против солнца, а на тень посматривая, рубанул по Змеевой лапе.

Сразу — как подкосил на одну сторону, завалился Змей направо, заорал от боли:

— Ты чего творишь?

На трех лапах не разбегаешься сильно. Тут уже был вопрос времени — снес ему Алексий последнюю голову. Подумал, да и левую лапу отрубил, для красоты. В ад и калечных пускают, Лешка специально у отца спрашивал, еще когда маленький был.

Распинал лапы и головы по разным сторонам, подозвал Вьюжка, снял туесок с живой водицей, жадно глотнул. Солнце садится — надо домой спешить. На всякий случай еще умылся живой водой — вдруг кровь у гада ядовитая, разъест кожу, а ну как разлюбит Василиса?

«Как приеду — сразу в баньку! А потом чарку! А потом к Василисе».

Каждый раз он возвращался с тревогой. Василиса — баба видная, мало ли кому приглянется. Мужа рядом нет, а от скуки такое может натворить… Сидит она за своей вышивкой с утра до ночи, вдруг дурь какая в голову придет?

Поэтому как ни был он изможден и изранен — от жены к бревенчатой стене храпеть никогда не отворачивался.

Глупые мысли, глупые. Любит его Василиса и ждет верно.

Да и кто может ее соблазнить? Нет другого богатыря, равного Алексию. Разве что Илья из Мурома раньше, еще до свадьбы, за ней приударить мог. Но он-то точно больше не соперник.

Прислал письмо недавно. Нынче воевода Киевский. Либо лежит на мягких перинах, либо сидит за накрытым столом. Ходить ему даже трудно, не то что на коня взгромоздиться. Да и какой конь его выдержит? Верного Вранко добрые советники замучили, в табун к кобылицам пустили, все хотели богатырских жеребят разводить. И что?.. Кобылицы довольны, а Вранко совсем изморился и зачах.

А жеребята под Илюхой ходить не смогут — только хребты с хрустом переламываются. И воевать ему не с кем. Былая слава всех врагов отпугивает.

Вот и валяется он день-деньской дома, строит козни, пьет горькую и жалостливые письма пишет.

То ли дело Алексий: и сила богатырская, и фигура молодецкая, и жене радость.

— Под смеющейся луной раздавался треск степной.

Из среднего обрубка Горынычева тела с мокрым шлепком выскочила голова на длинной шее. Левая и правая уже с нетерпением ее поджидали.

— А стихи у тебя плохие, — задумчиво сказала левая. — И есть очень хочется…

— Завалюся я в кабак, поем свинины на пятак, — поддержала ее правая.

Средняя немного пришла в себя и лязгнула на соседок крепкими голубовато-белыми зубами. Через неделю они вывалятся — молочные как-никак. Потом опять пережидать резь, пока нормальные не вылезут.

— Щас вам кабак, ага. До завтра потерпите. Правко, лучше подкинь лапку. Неохота новую отращивать, авось и эта приживется.

Правко попыталась дотянуться до передней правой лапы, но застарелые шрамы на месте прежних «срубов» головы не давали шее растянуться. Кожа так хрустела и скрипела, что Середко поморщилась.

— Ладно, сами подойдем, пригнись, Левко.

Левая голова откинулась на спину, и Змей подтащился к одной из отрубленных лап, загребая двумя оставшимися. Ну а ко второй на трех лапах уже подобраться несложно было.

— У меня после вырастания аппетит, — заныла Левко.

— Я бы тоже бы поела, чтоб в желудке не болело, — поддержала ее Правко. — А потом неплохо нам бы прогуляться бы и к бабам.

Середко же внимательно посмотрела на все четыре лапы и прикрикнула:

— Цыц! Надо нам затаиться и людям на глаза не попадаться. Поэтому никаких кабаков и девок!

— Но почему?

— Василиса нас терпит, пока мы не балуем… Работу подкидывает. А вот если не будет в следующий раз меч смазан живой водой?

Василиса сделала последний стежок, как раз когда сердце подсказало — едет домой любимый муж. Провела легонько ладонью по милому облику, усмехнулась, затворила обратно — все получилось, как она хотела.

Вышла в двери — и точно, бежит Аленка, первой успеть сказать, что с башни видели Алексия. И, как всегда, в недоумении подбегает — как узнала? Почему вышла? Может, ворожба какая?

Нет, никакой ворожбы. Только сердце женское — только любовь истинная. Василиса сжала в руке вышитый платок и почувствовала, как в глазах защипало.

Как она за него дралась! Как она настраивала князя Владимира против Алексия, жениха своего! Как ссорила Лешку с остальными богатырями, чтобы он сам уехал из Киева, гадюшника этого! Совладала со всеми навалившимися разом проблемами, вытянула мужа.

Те богатыри, что в Киеве остались, спились или поистрепались. Добрыню уже и за человека не считают — после того как он в пьяном угаре спалил собственный терем с женой и детьми. Муромец растолстел — под ним, говорят, пороги в избах крошатся, а в сырую землю он по колено проваливается, как в снег.

Так и остался Алешка единственным настоящим богатырем земли Русской. Каждый день при деле, гордится собой, чувствует, что нужен.

Не гуляет на сторону, не балует, не пьет — да и когда?

Подъехал, соскочил с коня, обнял жену — она любила его таким. Да, грязный, потный, уставший! Зато — настоящий мужчина.

Василиса Прекрасная склонила голову на плечо мужа и крепко-крепко прижалась к нему. По ее щеке скатилась маленькая слезинка.

Алеша Попович осторожно поцеловал жену в лоб и устало улыбнулся.

Вот оно, настоящее счастье-то…

Фёдор Чешко

ОН

Какая-то лесная мелкая дрянь (крыса, что ли?) порскнула в придорожные кусты чуть не из-под самых копыт, и конь, храпя, шарахнулся к противоположной обочине. Витязю примерещился взблеск двух красных глаз-точек там, где смутная мохнатая тень вонзилась во взбитое ветром жёлто-чёрное месиво; даже злобное еле слышное ворчание будто бы исхитрилось не утонуть в пергаментном шорохе палой и непалой листвы. Послышалось? Может, и нет — мало ли небывальщины наслучалось уже за время пути? Боевой конь испугался крысы, крыса перерычала ропот осенней пущи… Снизойди, Всеединый, позволь хоть впредь ничего странней не изведать! Ох, не позволит…

— Что это было? Слышал, твоя доблесть? Вот опять — что это?!

Ага, старик тоже расслышал крысье рыканье… Или нет, он расслышал другое. И конь, значит, испугался вовсе не крысы — конь тоже расслышал; один ты, твоя витязная доблесть, просморкал то, чего никак бы не следовало. Впрочем, тебе простительно. Столько лет добрые (а паче — недобрые) люди гремели по твоему шлему разными увесистыми предметами — от обмотанных войлоком деревянных учебных мечей до боевых палиц… Умно ли тебе после такого упрекать слух в неспособности тягаться чуткостью с конским? А старик… А что старик? Он ведь не простой старик.