Наследники Скорби - Екатерина Казакова

Он замолчал, досадуя твердокаменному упрямству бывшего Главы. Уж, казалось, ну чего делить им? Так нет! Сидит бирюк бирюком, брови супит, рожа недовольная…

— Нэд, — Клесх вздохнул, — я в крепости жену оставляю. Непраздная она. Пригляди. Не знаю, когда вернусь. Может, уж родит к тому времени.

У новоиспеченного посадника глаза полезли на лоб. Он открыл было рот, чтобы что-то сказать, сомкнул и разомкнул губы, закашлялся и просипел:

— Какую жену?..

— Беременную! — рявкнул Клесх, однако усилием воли взял себя в руки. — Она без дела сидеть не привыкла. Жить будет пока в моем покойчике, ей хватит. Работу любую знает. И пряха, и ткаха. Но ты проследи, чтобы ее грамоте учить начали. В Цитадели пригодится. Да и просто… приглядывай…

Посадник растирал под рубахой грудь. Пень бестолковый! Ведь узрел во вчерашней суматохе, как молодая красивая баба жалась к креффу, но в голову взять не мог, что жмется не просто так! Девки к нему вечно липли, как к прянику. Случалось, доходили до Нэда слухи о Клесховых похождениях. Баб он любил. А уж по дорогам, где обозы водил, поди, ни одной деревни просто так не миновал. Стервец. Но чтоб женой обзавелся?

Все эти мысли, как пчелиный рой, гудели в голове посадника, мешая ему сосредоточиться.

— И вот еще что. У меня дети в Вестимцах. Мальчишка и девка. Ежели с каким из обозов приедут, определи их к матери. Она уж и так извелась вся, — тем временем продолжал ратоборец.

— Ты… — подал, наконец, голос посадник. — Майрико…

— Говорю ж, упокоили. Досуха исчерпалась… — Крефф замолчал, глядя в пустоту, вспоминая изуродованное смертью, обескровленное восковое тело. — Дарина про нее ни сном ни духом. Узнает так узнает. Но уж нарочно языками-то не мелите.

Нэд усмехнулся. Ежели что Клесха когда и погубит, так это неумная любовь к бабам. Не Ходящие, нет. Бабы.

— Эх, соберутся, Клесх, как-нибудь твои девки всем миром… — заговорил посадник, пряча улыбку.

— Избави Хранители, — усмехнулся ратоборец, одновременно чувствуя, что лед между ним и Нэдом отчего-то… не треснул еще, но уже поддался, заскрипел.

— Значит, сын и дочь?

— Падчерица. Дарина сказала, будто Майрико грамотку тебе нацарапала. Что там?

— Да все то же, — вздохнул посадник. — Про весь разоренную, что да как случилось. Сколько народу сгибло. Видать, боялась, что деревенские перепутают со страху или приврут…

Клесх кивнул:

— Ладно, прощевай. Мира в дому.

— Мира в пути.

Хлопнула дверь. Нэд остался сидеть, глядя в пустоту.

Сгибла глупо и страшно лучшая целительница крепости. Сгибла как ратоборец, спасая людей, уводя их от опасности, делая то, чему не училась, чего не умела. Хорошая была Майрико девка. А уж лекарка и вовсе предивная. Жаль, Хранители отмерили ей жизнь короткую и горькую. Ходила за Клесхом своим, будто сговоренная. А теперь вон умерла, а ему и дела нет. Раздал указания, как пряники, и был таков.

Еще и обженился. Детьми обзавелся.

И горько вдруг стало Нэду от того, что понял он, чего лишился. И чего других лишиться принуждал.

Сын. Падчерица. Жена беременная.

— Дяденька, а дяденька! — разнесся по каменному коридору звонкий голос. — Дя-а-аденька!

Клесх замер и обернулся. В нескольких шагах от него стояла чудная патлатая девка. К груди она бережно прижимала ком мятого тряпья.

— Дяденька!

— Чего тебе? — Он внимательно ее оглядывал.

— У тебя глаза-то мертвые какие! — испугалась она. — И страшный ты весь!

— Страшный — так не гляди, — пожал он плечами и развернулся, чтобы идти дальше. Уже понял, что наткнулся на Донатосову дурочку.

Но Светла забежала вперед, снова глянула в изуродованное лицо обережника и сказала назидательно:

— Ты вот зря обиделся. Правду ведь говорю. Страшный ты. Безжалостный. И смерть вокруг тебя. Так и вьется!

Крефф вздохнул и как можно спокойнее произнес:

— Светла. Узнаю, что донимаешь Донатоса — распоряжусь, чтобы отправили тебя в самую захолустную сторожевую тройку. В Любяны. Колдун ихний без дела чаще мается, чем ненаглядный твой. Вот и будешь там докуку чинить. Ему смех, тебе развлечение. Поняла? Только узнаю, что креффу кровь портишь…

Она испугалась, забеспокоилась, закивала:

— Поняла, поняла, родненький. Ух, злющий ты! Яростному судьба покоряется. Но твоя судьба — горькая. Тоски в ней больше, чем радости. Зверь тебе дорогу перешел, родненький. Тоже злющий. Тоже яростный. Как ты.

Ратоборец слушал бессвязный лепет, а потом устало сказал:

— Это я все и без тебя знаю. Ты чего меня окликнула-то?

— Ой! — Она почесала кудлатую макушку. — Я уж и забыла.

— Так я и поверил, — усмехнулся обережник.

Светла застенчиво улыбнулась и тихо спросила:

— А ты ненаглядного моего не видел ли?

Клесх все-таки не смог удержаться от мелочной мести колдуну, с которым никогда не был в особенном ладу:

— Видел. В покой он к себе пошел. Отдыхать.

Девка просияла лицом, однако крефф ее радость тут же и погасил:

— Узнаю, что допекаешь…

— Помню, помню, родненький! — закудахтала она. — В Любяны.

— В Любяны.

Он развернулся и ушел, оставив скаженную томиться и ждать пробуждения ненаглядного.

Донатос в кои веки хоть раз выспался. Впервые за последние седмицы. Спал он всегда без сновидений. Давно уже ничего не снилось. Должно быть, с детства. А в детстве снилась еда. Вот с той поры, как стал есть досыта, сны более и не волновали.

Колдун потер лицо и начал одеваться. Вроде бы усталость отступила. Голова не тяжелая, в висках не гудит и по жилам не гуляет дрожь, как это бывало в пору сильного изнеможения. Однако силы так и не прибыли, и делать ничего не хотелось. Он сам себя не понимал, оттого только злился.

В дверь поскреблись. Поди, кто-то из служек.

— Чего еще? — недобро спросил крефф, натягивая рубаху.

Однако когда он просунул голову в ворот и оглянулся, то увидел на пороге не прислужника и даже не выуча. Там стояла Светла.

И улыбалась с привычной уже дурковатостью.

— Родненький… — ласково позвала она колдуна и тут же запричитала: — Худой-то какой! Кожа да кости. Ребра вон все на просвет видать. Рубаха-то, как на жерди повисла…

Девка потопталась на пороге, но понимая, что внутрь ее не пригласят, заговорила жалобно и заискивающе:

— Что ж ты ходишь словно неживой? И одет-то, как неприкаянный. Серый весь и с лица, и платьем, будто валун придорожный. А вот, погляди, погляди, ненаглядный мой, какую я тебе обнову справила.

С этими словами блаженная развернула перед Донатосом свое сокровище, что держала скомканным и прижатым к груди.