Моя тайная война: Воспоминания советского разведчика - Ким Филби

Я уже начал уставать, когда внезапно Мильмо сдался. Он попросил меня подождать несколько минут. Меня пригласили в соседнюю комнату; Мильмо исчез, и вместо него появился советник МИ-5 по юридическим вопросам. Он попросил меня сдать паспорт, сказав, что они могли и сами его взять, но что добровольные действия с моей стороны помогут избежать огласки. Я охотно согласился, так как мой план побега, разумеется, не предусматривал использования документов. Мое предложение послать паспорт тем же вечером заказным письмом было отвергнуто, так как считалось слишком рискованным. Со мной послали Джона Скардона, чтобы взять паспорт у меня дома. По дороге Скардон пытался читать мне проповеди о целесообразности пойти навстречу властям. Я испытывал слишком сильное облегчение, чтобы их слушать, но к этому чувству примешивалось сознание предстоящих больших опасностей.

В течение последующих недель Скардон несколько раз приходил продолжать допрос. Он был исключительно любезен и отличался прямо-таки изысканными манерами, а его внимание к моим взглядам и поступкам даже льстило мне. Это был гораздо более опасный человек, чем неспособный Уайт или шумливый Мильмо. Воспоминание о том, что именно Скардон сумел войти в доверие к Фуксу (а это привело к гибельному исходу), помогало мне не поддаваться его вежливому подходу. Во время нашей первой долгой беседы я обнаружил две маленькие ловушки, которые он ловко и расчетливо подготовил для меня, и сумел избежать их. Не успел я поздравить себя, как мне в голову пришло, что он мог расставить и другие ловушки, которые я не заметил.

Но даже Скардон допускал ошибки. Один из допросов он начал с того, что попросил у меня письменную доверенность на проверку моих банковских счетов. Он мог получить на это законное разрешение независимо от моего согласия. Поэтому я не возражал, зная, что он не найдет в этих счетах никаких признаков незаконных вкладов, потому что их не существовало. Получив мою доверенность, он все же начал расспрашивать меня о моих финансах, и я использовал эту возможность, чтобы хоть как-то дезинформировать его.

Для этого у меня была серьезная цель. Я сумел найти благовидное объяснение для большинства сомнительных моментов в моей карьере, но не для всех. Поэтому там, где не помогала изобретательность, я мог лишь ссылаться на провалы в памяти. Я просто не мог вспомнить то или иное лицо, тот или иной случай. Расспросы о моих финансах предоставили мне возможность подтвердить свою плохую память. Если уж я не мог помнить свои финансовые операции, то вряд ли можно было ожидать, чтобы я припомнил все детали моей светской и профессиональной жизни.

После нескольких таких допросов Скардон перестал приходить ко мне. Он не сказал, удовлетворил ли его исход дела. Просто оно повисло в воздухе. Он был, конечно, убежден, что я скрываю почти все, что имело значение. Я бы многое отдал, чтобы взглянуть на его заключение. Не было сомнения в том, что улики против меня оказались внушительными, но они не были решающими. Однако еще один вызов в Бродвей показал мне, что я ошибаюсь. На этот раз меня допрашивали Синклер и Истон. Было неприятно бесстыдно лгать честному Синклеру; надеюсь, теперь он понимает, что, когда я лгал ему, я так же твердо защищал свои принципы, как и он. Но дуэль с Истоном доставила мне удовольствие. У меня уже был опыт допросов с Уайтом, Мильмо и Скардоном, поэтому я шел по проторенной дорожке и не думал, что он преуспеет там, где они потерпели неудачу. Так оно и вышло.

Глава XIII

Тучи рассеиваются

В течение более чем двух лет меня не трогали, вернее сказать, сохранялось состояние вооруженного нейтралитета. Я не надеялся на то, что мое дело окончательно закрыто, хотя никаких обвинений против меня выдвинуто не было. Я даже сохранил дружеские отношения с некоторыми бывшими коллегами по МИ-5 и СИС. Это было тревожное время. Я располагал двумя тысячами фунтов и перспективой получить еще две и, кроме того, две-три тысячи в виде страховой премии. Надеяться на хорошую работу не приходилось, потому что, куда бы я ни обращался, первым вопросом было, почему я ушел с дипломатической службы. Лучшей возможностью для меня была, пожалуй, журналистика, и мои мысли обратились к Испании, где я начинал свою деятельность. Я был уверен, что сумею вскоре вновь встать на ноги, и полагал, что мой отъезд в Испанию укрепит позиции тех, у кого оставались сомнения в моей виновности. Вряд ли можно было найти другое место, которое в такой степени освобождало бы меня от всяких подозрений. Поэтому я написал письмо Скардону с просьбой вернуть мой паспорт. Он был прислан немедленно без всяких комментариев.

Мое пребывание в Испании было очень коротким. Я пробыл в Мадриде недели три, когда получил письмо с предложением работать в Сити. Жалованье было скромным, но соразмерным моему полному невежеству в коммерческих делах. В течение года я занимался торговлей, разъезжая ежедневно между Рикменсуортом и Ливерпуль-стрит. Я совершенно не подходил для этой работы и даже почувствовал облегчение, когда моя фирма оказалась на грани банкротства из-за опрометчивых действий транспортного отдела, с которым, к счастью, я не имел ничего общего. Хозяева мои только обрадовались, когда я уволился. Потом я зарабатывал на жизнь как свободный журналист. Это было очень трудное занятие, которое требовало большой способности к саморекламе, что никогда не было моей сильной стороной. Мое довольно серое существование несколько оживил любопытный эпизод, который начался с письма от одного консервативного члена парламента от округа Арундель и Харшем, пригласившего меня на чашку чая в палату общин. Объяснив мне, что его самого уволили из министерства иностранных дел, он чистосердечно признался, что ведет войну против министерства в целом и Антони Идена в частности. Его позиция, по его словам, была неуязвимой, так как он представляет в парламенте один из самых надежных округов в стране, а местная организация консервативной партии пляшет под его дудку. Он слышал, что меня тоже уволили с дипломатической службы, и полагал, что я теперь должен испытывать чувство обиды. Он был бы очень благодарен, если бы я предоставил ему какой-либо материал, позволяющий облить грязью министерство иностранных дел. Он долго распространялся на эту тему, сопровождая взрывами смеха собственные остроты. Я ответил, что понимаю причины, побудившие руководство министерства иностранных дел потребовать моей отставки, и тут же удалился.

Несколько раз в течение этого периода я обдумывал план побега. План был разработан первоначально для американских условий и требовал лишь незначительных изменений. Надо было приспособить его к условиям Европы. В некоторых отношениях осуществить побег было даже проще из Лондона, чем из Вашингтона. Но каждый раз, когда я думал об этом, мне казалось, что крайней необходимости для побега нет. Наконец произошло событие, после которого я выбросил из головы эти мысли. Сложнейшими путями я получил сообщение от моих советских друзей, призывавшее меня не падать духом и предвещавшее возобновление в скором времени связи. Это коренным образом меняло дело. Я не был одинок. Приободрившись, я наблюдал, как собирается очередная буря. Она началась после якобы новых «открытий» по делу Берджесса и Маклина. Флит-стрит снова подняла шум о «третьем человеке», но на этот раз в прессу просочилось мое имя. Поразительно, что в условиях, когда пресса тратила сотни тысяч фунтов на выискивание пустяковых и ложных сведений об исчезнувших дипломатах, ей потребовалось четыре года, чтобы добраться до меня, и то благодаря чьей-то неосторожности. Один из моих друзей из СИС сказал мне, что эту утечку допустил старший офицер полиции, вышедший в отставку. Обоим нам он был известен как болтун. Объяснение казалось довольно правдоподобным, поскольку первыми новость узнали полицейские репортеры. В связи с поисками «третьего человека» «Дейли экспресс» упомянула об «офицере службы безопасности» из английского посольства в Вашингтоне, которому предложили уйти в отставку. Это было явной неточностью. Я никогда не был офицером службы безопасности, но догадка была довольно близкой, чтобы подготовить меня к возбуждению иска о клевете против первой газеты, которая упомянет мое имя.