Собрание стихотворений - Борис Чичибабин

Политические сонеты{300}

                     1{301}Давным-давно, как бог и атаман,сидел в Путивле этакий Путята.А нынче асы ходят по домами точат лясы в пользу депутата.

Но ведь возможность выбора отъята,ведь не дано решать простым умам,за кем идти, где — правда, где — обман, —и, значит, все осталось, как когда-то.

И так же врет взобравшийся вожак —и те ж при нем крадучие паяцы:«Ура, народ!» Аж звон стоит в ушах.

Кому ж они довериться боятся?Все тот же сброд с прадавнишних времен,пока народ от власти отстранен.

1957, 1990-е

                          2{302}Не верят зрячим, чувствующим, честным,не верят умным, смыслу вопреки.Кого нельзя разлить по формам тесным,того немедля пишут во враги.

Силен соблазн ужиться с ними здесь нам.Они бы рады. Нам-то не с руки.Пускай крепки, как черти, старики,да ведь и мы так просто не исчезнем.

Не век им врать да брать под подозреньеглядящих вдаль не с ихней точки зренья.Всем директивам правды не заклясть.

Уж мы-то знаем, как их не подкупишь,а вор и плут давно им кажут кукиш:на то и власть, чтобы легче было красть.

1957, 1990-е

                      3{303}С тех пор как мы от царства отказались,а до свободы разум не дорос,взамен мечты царят корысть и зависть,и воздух ждет кровопролитных гроз.

Уже убийству есть цена и спрос.Не духу мы, а брюху обязалисьи в нищете тоскуем, обазарясь,что ни одной надежды не сбылось.

Какой же строй мы будущему прочим,где ходу нет крестьянам и рабочим,где правит вор, чему барышник рад?

Но, коль уж чтец страстей новозаветныхна стороне богатых, а не бедных,тогда какой он к черту демократ?

1990-е

                         4{304}Анкетный черт, скорее рви и прячь их!Я жил без них, о предках не тужа.А как возник, узнай у русских прачек,спроси о том умельца-латыша.

Во мне, как свет, небесна и свежа,приемля в дар огонь лучей палящих,смеется кровь прабабушек-полячеки Украины вольная душа.

Чтоб жить с людьми, влюбляться и скитаться,от трудовых корней не отрешен,я б мог родиться негром иль китайцем.

Творить и думать — вот что хорошо.А для анкет на кой мне черт рождаться?Я — человек, вот все мое гражданство.

1957, 1990-е

                       5{305}Моих друзей не стоит строить в ряд,допытываясь: наш или не наш ты?Изнемогая от духовной жажды,любой из нас был с отрочества рад

служить добру, не требуя наград,жизнь отдавать сполна и не однаждыза лучший мир, в котором был бы каждыйдля каждого и каждой друг и брат.

От прожитых не отрекаясь дней,чтоб торный путь был правнукам видней,готовы свет им высечь из груди мы.

Слиты с минувшим, с будущим слиты,всей нашей жизни зримые следыостанутся в веках неизгладимы.

1960-е

                         6{306}Мне чужд азарт невежд и краснобаев,цвета знамен сменивших на очах,в чьих святцах были Ленин и Чапаев,а стали вдруг Столыпин да Колчак.

Забыв, что сами родом из холопов,рядятся скопом в бары да в князья,по кудрям плачут, головы снеся,царя сулят, империю прохлопав.

Во мне ж иной задаток повторен.Я был хохлом, холопом, бунтарем.Под цвелью царств — народа первозданность.

Тот крестный путь вменив себе в устав,я красным был и, быть не перестав,каким я был, таким я и останусь.

1991–1992

                      7{307}И вновь сквозь кровь в две стороны глядит,покрыв крыла жестокосердной славой,с российского герба орел двуглавый —урод темнот, убийца и бандит.

Взбрело ж кому-то с бесноватых кручвернуть к житью имперской жути символ,что, сверх того, что паки некрасив, мол,как всякий хищник, злобен и вонюч.

Власть и народ полны несхожих вкусов.А нам милей ягненок Иисусов,друг Божьих игр, безгрешно наг и бел.

А мы ему добро свое протянем:лишь он бы стал России оправданьемна всенародно выбранном гербе.

<1993>

                         8{308}За всех, кто в мир томительно влюблен,кто в бездне бед оставил к счастью веху,кто Божий облик брату-человекумечтал вернуть для будущих времен,

кем осиянна с четырех сторонземная тьма, кто окрылил калекуи сад взрастил, кладу земной поклонужасному, убийственному веку.

Мы в нем любили, верили, дерзали,и, рождены в бессмысленной державе,мы шли на свет и обретали дом,

чтоб революций страшная неправдав добро и лад преобразилась завтра,свой грех отмыв любовью и трудом.

1957, 1990-е

                      9{309}Ты мне призывных писем не пишив заморский рай земного изобилья:с моей тоски там как бы не запил я,там нет ни в чем ни духа, ни души.

Мне лучше жить в отеческой глуши,где каждый день вдыхаю Божью пыль я,где степь ковылья да рысца кобылья,где ляг в траву и дальше не спеши.

Я не сужу, я знаю, почему тыоставил землю бедности и смуты,где небу внемлют Пушкин и Толстой,

и проку нет с предавшим пререкаться.Стихи — не довод для американца.Я обойдусь любовью и тоской.

1990-е

                         10{310}Пусть власть на деле будет у рабочих,и пусть во всем, что видится вокруг,сквозь тучи лжи проступит честный почеркнатруженных и бескорыстных рук.

Само собой не сделается вдруг, —взгляни, как листья режутся из почек, —но мир — не цирк, история — не трюк,настал черед до творчества охочих.

Просохнет пот, расправится спина,и всем мечтам исполниться сполна,и всем словам несказанным сказаться.

Вельможа — что? Накрал — и был таков.Но лишь народ от пашен, от станковдостоин встать у власти и хозяйства.

1957, 1990-е

                        11{311}А жаль, что Бог со мной не совещался.Я б той же глине лучший дал закал,чтоб свет любви ни в ком не иссякал,чтоб день труда веселием венчался.

Немало крови вылизал шакал.Наш мир — дитя, он только лишь начался.Ему поменьше б горя да начальства,уж разве б так он в гору зашагал.

Проснется смех, забудутся обиды,и всех живых на праздник позовут.А кто в земле, замученный, убитый,

те никогда уже не оживут?Не мучь ума и счастьем не смущайся:душой и кровью плачено за счастье.

1957, 1990-е

Сонеты Любимой

(1969–1975, 1993){312}

                          1{313}Как властен в нас бессмысленного зов,как страшен грех российского развала.Под ним нагнулись чаши всех весов,и соль земли его добром назвала.

Безбожной бурей выплеснут из вала,мир начинался голенький с азов.Как Страшный суд, в нем шел отсев отцов:духовность гибла, низость выживала.

Когда бы знал, никто б не стал рождатьсяв позорный век позорного гражданствас живой душой под мертвою стопой.

Рай нашей жизни хрупок и громоздок.Страх духом стал. Ложь подменила воздух.В такой-то век я встретился с тобой.

                      2{314}Не спрашивай, что было до тебя.То был лишь сон, давно забыл его я.По кругу зла под ружьями конвоянас нежил век, терзая и губя.

От наших мук в лесах седела хвоя,хватал мороз, дыхание клубя.В глуби меня угасло все живое,безвольный дух в печали погребя.

В том страшном сне, минутная, как милость,чуть видно ты, неведомая, снилась.Я оживал, в других твой свет любя.

И сам воскрес, и душу вынес к полдню,и все забыл, и ничего не помню.Не спрашивай, что было до тебя.

                         3{315}У явного злодейства счет двойной,проливший кровь будь первым наготове:звереет боль, и собранные бровигрозят насилью мстительной войной.

И Вечности не жаль отмщенной крови.Но ложь страшна бескровною виной.Ей нет суда. Поймай ее на слове.Всем хорошо, все сыты тишиной.

Добрей петля и милосердней нож.Не плоть, а души убивает ложь,до смерти в совесть всосанная с детства.

Словесомолы, неучи, ханжи,мы — тени тел, приникшие ко лжи,и множим ложь в ужасное наследство.

                     4{316}За чашей бед вкусил и чашу срама.Я жил на воле, нем и безымян.У ног моих раскручивалась яма,и дни мои засасывал туман.

Пятнадцать лет тянулся мой романс идеей лживой. Жалко и упрямоя мнил себя привратником у храма,чей бог — вражда, насилье и обман.

Пятнадцать лет я веровал в народ,забыв про то, что он ворует, врет,стращает жизнью нищенски-утробной.

Был стыд прозренья вызовом судьбе,и я, не смея думать о тебе,живой молил о милости загробной.

                       5{317}А ты в то время девочкой в Сибирижила — в тайге под Томском — за семьюветрами — там, куда еще четыревоенных года заперли семью.

Едва оставив школьную скамью,ты всей душой прислушивалась к шири,но лиственницам темным, а не лиренесла тайком застенчивость свою.

Никто не знал про тайную печать,зачем ты любишь думать и мечтать,в кругу друзей грустишь, а не хохочешь.

И все тебе в те годы нипочем:бродить в горах, ладони жечь мячоми в поездах лететь, куда захочешь.

                        6{318}В краю, чье имя — радости синоним,на берегу зеленом и морском,смутясь до слез и в трепете сыновнем,мне говорить случилось с Маршаком.

Я час провел с веселым мастаком,как сердце, добрым, вовсе не сановным.Сияло детство щедрое само в неми проливалось солнечным стихом.

Седым моржом наморщенный Маршаксудил мой жар, стараясь быть помягче.Бесценный клад зарыт в моих ушах.

Ему б — мой век, а мне б — его болячки.И что мне зной, и что мне мошкара?Я горд, как черт, что видел Маршака.

1962

                      7{319}Заканчивала инженерный вуз,ходила в горы, занималась спортом,а жизнь писала новое на стертоми подарила сердцу пенье муз.

Как будто бы в душе открылся шлюз,внезапный дар затеял с веком спор там, —и прежний мир уже смещен и сболтан,и к новой тайне пробудился вкус.

Все начиналось с песен Окуджавы.Как и во все концы моей державы,они пришли в сибирские Края.

И лад в словах услышался впервые,и потекла в тетрадки курсовыенежданной страсти странная струя.

                       8{320}За певчий бунт, за крестную судьбу,по смертный миг плательщицу оброка,да смуглый лоб, воскинутый высоко,люблю Марину — Божию рабу.

Люблю Марину — Божия пророкас грозой перстов, притиснутых ко лбу,с петлей на шее, в нищенском гробу,приявшу честь от родины и рока,

что в снах берез касалась горней грани,чья длань щедра, а дух щедрее длани.Ее тропа — дождем с моих висков,

ее зарей глаза мои моримы,и мне в добро Аксаков и Лесков —любимые прозаики Марины.

1980

                      9{321}Иду на зов. Не спрашивай откуда.На сердце соль. Тропа темна, трудна.Но, если жар, ты и в аду остуда,а близ тебя и смерть не холодна.

Ты в снах любви, как лебедь, белогруда,но и слепым душа в тебе видна.Все женщины прекрасны. Ты однабожественна и вся добро и чудо,

как свет и высь. Я рвусь к тебе со дна.Все женщины для мига. Ты однадля вечности. Лицо твое на фресках.

Ты веришь в жизнь, как зверь или цветок,но как духовен каждый завиток,любовь моя, твоих волос библейских.

                    10{322}Тебе в то лето снилась Лорелея,и боль настигла, по сердцу скребя,когда, безумным личиком мертвея,звала отца, об умершем скорбя.

Земля Сибири приняла в себявсю грусть и жалость пасынка-еврея,телесный прах сугробинками греяи о душе метелицей трубя.

Преодолевши материну нехоть,ты в дальний путь заторопилась ехать,сменив на риск сиротское жилье.

В те дни мы были оба одиноки,но я не знал, что ты уже в дороге,уже в пути спасение мое.

                       11{323}— Ответьте мне, Сервантес и Доре,почто так жалок рыцарь из Ламанчи,зачем порок так царственно заманчиви почему нет радости в добре?

Так вопрошал я в чертовой дыре,боль вечных ран надеждой не занянчив,у мертвых и живых ответа клянчив,но был уклончив он о той поре.

Под ношей зла, что сердцу тяжела,когда б я знал, что рядом ты жила,как Бог, добра, но вся полна соблазна.

В твоих губах цвел сладостный ответ:— Лицо Любимой излучает свет,а харя зла темна и безобразна.

                             12{324}Для счастья есть стихи, лесов сырые чащии синяя вода под сенью черных скал,но ты в сто тысяч раз таинственней и слащевсего, что видел взор и что рассудок знал.

Когда б мне даровал небесный аксакалджорджоневский закал, заманчивый и зрящий,то я б одну тебя бросал на холст горящий,всю жизнь тебя для всех лепил и высекал.

Почто, из тьмы один, лишь я причастен к чуду?Есть лучшие, чем я. С кем хочешь и повсюдубудь счастлива. А я, хвала твоим устам,

уже навек спасен, как Господом католик.По капле душу пей томливыми, с которыхеще не отжурчал блаженный Мандельштам.

                          13{325}Люблю твое лицо. В нем каждая черта —от облачного лба до щекотных ресничек —стесняется сказать, как ландышно чистадуша твоя, сестра деревьев и лесничих.

Тому, кто чист душой, привычна нищета.Для бывших бунтарей мы нищие из нищих.Но ты, не помня зла, беспечностью казнишь их.Перед лицом твоим не страшно ни черта.

Люблю в него смотреть с наивностью сектанта.Когда читаешь вслух Гомера или Данта,ты всей душою там, в их думах дома ты.

Но тихо льется ночь в древесные стаканы,и ласк твоих труды медлительно-медвяны,и прелести твоей не надо темноты.

                         14{326}Не встряну в зло, не струшу, не солгу.Есть карточка, где ты в горах на юге…Учи меня мучительной науке,как сладко быть у губ твоих в долгу.

Мне трын-трава проказы и разлуки,но я забыть до смерти не смогу,как ты, раскинув ласковые руки,лежишь, как жар, нагая на снегу.

В любовной выси облачком соблазна.И, если ты с влюбленным не согласна,прости восторг, за радость не гневись,

и я, прощенный, нежностью наполнюсь.В тебе ж, как сестры милые, духовность ичувственность, грудь с грудью, обнялись.

                      15{327}Уже бежать за поездом готов,земле и небу шлю свои проклятья.В неблизкий свет умчалась в легком платьеи сгоряча хлебнула холодов.

Но, как спины от горя не горбать я,за сотни верст не протоптать следов.Разлуки воздух горек и ледов.Должно быть, скука в этом Закарпатье.

Служебный выезд радостью убог,и ни тепла, ни друга. Дай-то Бог,чтоб хоть один нашелся из кагала.

И я кого-то жалобно молю:согрейте в стужу веточку мою,развеселите, чтоб не тосковала.

                       16{328}Твое лицо светло, как на иконе,ты в зное снов святишься, как река.Хвала тебе! Крылаты наши кони.Как душен век! Как Вечность коротка!

Мне без тебя — ни вздоха, ни глотка.О, сколько жара тайного в тихоне!Стыдишься слов? Спроси мои ладони,как плоть твоя тревожна и гладка.

Отныне мне вовек не будет плохо.Не пророню ни жалобы, ни вздоха,и в радость боль, и бремя — благодать.

Кто приникал к рукам твоим и бедрам,тот внидет в рай, тому легко быть добрым.О, дай Господь, всю жизнь тебя ласкать!

                        17{329}Я о любви не верю злобным вракам,хоть и слетали с вещего пера.Какой мудрец до чар ее не лакоми клясть ее чья песня не стара?

Мир сыт по гроб замужеством и браком,в нем дух и плоть — не брат и не сестра.А мы хмельны сочувствием и мраком,и ты в хмелю покорна и щедра.

Бедна добром безродственность людская.Давай умрем, друг друженьку лаская!И не над нами небо, а внутри.

И ласк твоих одно воображеньедоводит дух до райского круженья,и мир гордится сладостью сестры.

                       18{330}Не заплывай в сомнительные сетипустых забав, дозволенных утех.Коль Бог для всех, не может быть,чтоб эти уста и бедра были не для всех.

Равно светлы задумчивость и смех.Ты так даришь, как балуются дети.Ни с кем на свете, о, ни с кем на светес библейских лет так не был сладок грех.

В родном краю, где ветер и полынь,лишь ты одна гонимых не покинь, —и вот мы всех гонителей богаче.

Твоя любовь, как Божий дар, легка.Пои бродяг, дремучая река,бочоночек из погребов Боккаччо.

                          19{331}Смиренница, ты спросишь: где же стыд?Дикарочка, воскликнешь: ты нескромен!И буду я в глазах твоих уронен,и детский взор обиды не простит.

Но мой восторг не возводил хоромин,он любит свет, он сложное простит.Я — беглый раб с родных каменоломен.Твоя печаль на лбу моем блестит.

Моим глазам, твое лицо нашедшим,после тебя тоска смотреть на женщин,как после звезд на сдобный колобок.

Меня тошнит, что люди пахнут телом.Ты вся — душа, вся в розовом и белом.Так дышит лес. Так должен пахнуть Бог.

                       20{332}Когда б мы были духом высоки,в любви достойны милого мерила,с каким весельем ты б себя дарила,всему стыду, всем страхам вопреки.

Ты и в алчбе чиста и белокрыла,а мы и в снах от неба далеки.В какую даль, округлы и легки,зовут твои упругие ветрила?

Кто обоймет их трепетную прелесть?Не накасались и не насмотрелись.Как трудно жить! Хоть губы освежим.

Таи мечты под черною коронойи речью тела одухотвореннойвлеки, влюбляя, к святости вершин.

                       21{333}В полуде лжи, озябнув от потуг,что, люди, вы любовию зовете?И всю-то жизнь сердца у вас в заботе,чтоб хоть обманный огонек не тух.

Беда — любить, когда любовь — недуг,а с Лилей быть, как лебедю в полете.Она не плоть, куда вдохнули дух,но дух, принявший очевидность плоти.

— Откройте клад мой, — просит, — ибо есмьсвет, а не горечь, жизнь, а не болезнь. —В ее дарах пронизанность морская.

И тот избегнет темени и зла,кому она дары свои несла,за тяжкий век жалея и лаская.

                          22{334}Великая любовь душе моей дана.Ей радостью такой дано воспламениться,что в пламени ее рассыпались страницы,истлела волчья шерсть и стала высь видна.

И я узнал, что жизнь без чуда холодна,что правда без добра ловчит и леденится,что в мире много правд, но истина одна,разумных миллион, а мудрых единицы,

что мир, утратив стыд, любовью то зовет,когда у божества вздувается животи озорство добра тишает перед прозой.

Исполненный тоски за братьев и сестер,я сердце обнажил и руки распростери озарил простор звездой черноволосой.

                      23{335}Черноволос и озаренно-розов,твой образ вечно будет молодым,но старюсь я, несбывшийся философ,забытый враль и нищий нелюдим.

Ты древней расы, я из рода россови, хоть не мы историю творим,стыжусь себя перед лицом твоим.Не спорь. Молчи. Не задавай вопросов.

Мне стыд и боль раскраивают рот,когда я вспомню все, чем мой народобидел твой. Не менее чем девять

веков легло меж нами. И мало —загладить их — все лучшее мое.И как мне быть? И что ты можешь сделать?

                            24{336}В тебе семитов кровь туманней и напевнейземли, где мы с тобой ромашкой прорастем.Душа твоя шуршит пергаментным листом.Я тайные слова читаю на заре в ней.

Когда жила не здесь, а в Иудее древней,ты всюду по пятам ходила за Христом,волшбою всех тревог, весельем всех истом,всей нежностью укрыв от разъяренных гребней.

Когда ж он выдан был народному судуи в муках умирал у черни на виду,а лоб мальчишеский был терньями искусан,

прощаясь и скорбя, о как забились вдругпроклятьем всех утрат, мученьем всех разлукладони-ласточки над распятым Иисусом.

                          25{337}Ты снилась нам, но втайне разумелось,что ты отрады легкой не сулишь.Забывши долг, с душой не пошалишь.Тебя любили, в ком своя имелась.

В тебе ж царит заманчивая тишь,ты от зари незримой раскраснелась,и жажду ласк, и чувственную смелостьты под покровом робости таишь.

И суть твою дано вдыхать немногим,жнецам мечты, пытливцам одиноким.Я боль и смерть из рук твоих приму.

Твой образ нежен, жалостлив и скорбен,как лик Христа. Я вырвал душу с корнемиз чуждых недр и с ней припал к Нему.

                        26{338}Наш общий друг, прозрев с позавчера,любовью древней возлюбил Россию.Любви иной ничем не пересилю,хоть ей еще не срок и не пора.

Отрину бремя левого ребра,раздую жар и зрение расширю,и все, что прожил, брошу морю синю,коли в нем нет духовного добра.

Я с детских лет не чту родства по крови.Когда ж гроза все зримей, все багровей,я мерой взял твой свет и доброту.

Великий грех — равнять людей и нелюдь.Я стану всех одной любовью мерить,и только с ней я братьев обрету.

                        27{339}И мы укрылись от сует мирскихв скитах любви, где нежность — настоятель,где ты, прижавшись, в небе ли, в объятье ль,плыла сквозь жар в завороженный стих…

Вот сон другой: мы были в мастерскиху Эрнста Неизвестного. Ваятельбыл с нами прост, как давнишний приятель,но Бог дышал в мироподобьях сих.

И здесь был дух деянию опорой.Не знали мы, ни день, ни час который,и вышли в мир с величием в крови.

А там Москва металась и вопила,там жизнь текла, которой сроду былоне до искусства и не до любви.

                          28{340}Эрнст Неизвестный, будь вам зло во благо!Моя ж хвала темна и бестолкова.В сведенных мукой скалах Карадагабыл тот же мрак, такая же Голгофа.

Кричат, как люди, глина и бумага,крылатый камень обретает слово,и нам, немым, вдвойне нужна отвагаживьем вдышаться в гения живого.

В его мозгу, что так похож на Дантов,болят миры, клубится бой гигантов.Биндюжник Бога, вечный работяга,

один, как перст, над ширью шквальной дали,скажите, Эрнст, не вы ли изваялииз лавы ада чудищ Карадага?

                        29{341}Бессмыслен русский национализм,но крепко вяжет кровью человечьей.Неужто мало трупов и увечий,что этим делом снова занялись?

Ты слышишь вопль напыщенно-зловещий?Пророк-погромщик, осиянно-лыс,орет в статьях, как будто бы на вече,и тучами сподвижники нашлись.

«Всех бед, — кричат, — виновники евреи,народа нет корыстней и хитрее —доколь терпеть Иванову горбу?»

А нам еще смешно от их ужимок.Светла река, и в зарослях кувшиноквеслом веселым к берегу гребу.

                      30{342}Палатка за ночь здорово промокла.Еще свежо от утренней росы.Течет туман с зеленой полосы,а я тебе читаю вслух Софокла.

В селе заречном редко лают псы,а, кроме них, на свете все замолкло.Под щебет птиц чуть движутся часы,а я тебе читаю вслух Софокла.

Когда уйдем, хочу, чтоб ты взялас собою воздух леса и селаи старых ран чтоб кровь на мне засохла.

Нам век тяжел. Нам братья не друзья.Мир обречен. Спасти его нельзя.А я тебе читаю вслух Софокла.

                      31{343}Дурные сны — худые времена.Уже не жаль ни жизни, ни свободы —была б душа. Добро, что в эти годыв твоей любви моя сохранена.

Твоя любовь — заветная странанежбы и веры, берег Кинь Заботы.Ты вся для всех и вся ни для кого ты,соблазн добра, небесна и земна.

Ты вся для ласк, как соловей для песен,и образ Божий сладостно-телесен,как родничок, спасаешь и поишь.

Когда, как ввысь, смотрю в твои лесные,знать не хочу ни мира, ни России.Ты — мой Христос, мой Пушкин, мой Париж.

                      32{344}Я никого на свете не кляну.Мы простодушны и премноготерпны:берущим дань не мстили за ущербыи низость душ не ставили в вину.

Я лучше сам ушел от них теперь быв ту южную верблюжную страну,где по песку ветвями шарят вербыи от безводья воют на луну.

Там я забуду холод и враждуи сто ночей шагов твоих прожду.Ты сохни, рот, и вы, глаза, моргайте.

Там твари, травы, воздух и вино —все к Лиле льнет и в Лилю влюблено,и свет в ручьях, и камни в Самарканде.

                     33{345}Какая ты — не ведает никто:твои наряды жалки и случайны.Ни волшебства, ни прелести, ни тайныне распознать под стареньким пальто.

И так всю жизнь, и где ни обитай мы,для благ земных дыряво решето.Но без одежд, о, светлая, затокак все черты твои необычайны.

Очей и губ святыня и услада,кем любовалась мудрая Эллада,чья чара ласк для нежных налита,

любовь бездомных, ласточка надежды,когда в раю с нее сняты одежды,о, как твоя ликует нагота!

                         34{346}И у меня желание одно,мне с ним не жаль в лепешку расшибиться.Я мир пройду — добуду живописца:пиши любовь, клади на полотно.

Чтоб все, кто чист, могли в нее влюбиться,чтоб стало снам свершение дано,пусть розовеет, светится, клубится,уносит ввысь, как Божие вино.

Роднее брата будь мне тот художник.Ведь жизнь полна ночей и дней порожних,а красоту нельзя таить от глаз.

Смотрите, все тоскующие люди,как нежно дышат маленькие груди,как бедра ждут, белея и круглясь.

                         35{347}Мой храм, как жизнь, всемирен и пространен,он пуст и тих, и служба в нем проста,но там возжен огонь любви, беспламен,дышать свежо пред образом Христа.

Твоей души в нем веет красота,я ей навек в монашье сердце ранен,а поцелуй сквозь дрему утром раннимстократ святей лампады и креста.

Мой Бог — добро, приявшее твой облик,с которым я, изранив душу об век,как с чудной вестью, по миру иду.

Душе не надо лучшего молебна.Как целовать отрадно и целебнотвое лицо в Исусовом саду.

                         36{348}Назвавший нас довольными, вольно ж,потешь глупцов, кричи про это с крыш им.Но если ты мозгами шевельнешь,мы от тебя такого не услышим.

Довольны мы? Сам слово то вернешь.Среди невежд с образованьем высшим,подонков злобных, выспренных вельможживем в аду и адским дымом дышим.

Но рядом Лиля, девочка, античность.Я всей тоской на снах ее оттиснусь,всю боль зарою в ясные холмы.

От зла нельзя отгородиться снами.Так не кори нас, друг, а лучше с намипричастью к свету радуйся, как мы.

                      37{349}Здорово, друг, читатель, ветеранисканья смысла на мирских базарах!Неведом нам, как светел ты и ярок.Чем дышится тебе по вечерам?

О жажда лиц! Не прячь свое в чулан.Мы заждались. При звоне щедрых чарокяви его в изжажданный подарок,родным открыт и алчущим желан.

Всмотрись в наш свет, кто нам готов быть братом,за то, что — нет — не кончен счет утратам,за то, что зорь без горестного дня

таким, как мы, при жизни не дождаться,за меты тьмы, за то, что может статься,ты любишь, близкий, Лилю и меня.

                               38{350}«Смешно толпе добро», — такой припев заладя,не я ли с давних пор мотал себе на усизвечнейший, как жизнь, как солнышка с оладьей,с застенчиво-смешным прекрасного союз.

И мы с тобой смешны, как умникам Исус,как взрослому дитя, как Мандельштам и Надя.Твоей душе молясь, твои колени гладя,я над самим собой мальчишески смеюсь.

Устроено хитро, что нежность и величьенам часто предстают в комическом обличье.Так, может быть, и нас запомнят наизусть?

Вот скачет Дон Кихот — и хлоп с лошадки наземь!Зачем же он смешон? Затем, что он прекрасен.Смешны избранники. Тем хуже? Ну и пусть!

                          39{351}В чем нет души, не может быть прекрасно.Я весь в долгу у рук твоих, у рта.Про чары зла слепцы твердят напрасно,я в силу их не верил никогда.

О, как свята Эллады нагота,с добром в ладу и с истиной согласна,что и в лукавой прелести соблазна,как белый бог, нетленностью горда.

Тот светлый хмель окутал облик твой.Он веет небом, травами, Литвой,в нем дремлет рек высокогорный рокот.

И больно мне, и эта боль сладка.Ты — Мандельштама лучшая строкав тетради той, что отыскать не могут.

                       40{352}Бессмертна проза русская. И благоземле, чьим соком кроны вспоены.Ее плоды лишь истине верны,и не вольны над ней костер и плаха.

Но как должны быть распределеныв одной душе и мера и отвага,и страсть и ум у авторов «Войныи мира», «Жизни и судьбы», «Живаго».

О, дай мне Бог, быть истинным и щедрым,грянь в парус мой мирооблетным ветром,пред коим ложь презренна и тиха.

Пока мой ковш серебряный не допит,пусть русской прозы мужественный опытупрочит прелесть русского стиха.

                     41{353}Услышь мое заветное условье.Когда умру, зарой мой прах в глубимоей Руси, где гульбища коровьи,где небо землю молит «Не убий».

Поэтов русских помни и люби,клади их сны в ночное изголовье, —они полны духовного здоровья,как русский лес и лето на Оби.

Храни наш рай во свете и в тиши,но то, что есть, былым не заглушии новых дружб тоской не охлади ты.

Люби живых, с кем жизнь тебя свела,и будь сама любима и светла,с душой Христа и телом Афродиты.

                        42{354}Издавнилось понятье «патриот».Кто б не служил России, как богине,и кто б души не отдал за народ?Да нет ни той, ни этого в помине.

Прошли как жизнь. Дурак о них не врет.Колокола кладбищенской полынипоют им вслед, печалясь, как о Риме,грустит турист у вырытых ворот.

Народ — отец нам и Россия — мать,но их в толпе безликой не узнать,черты их стерлись у безродной черни.

Вот что болит, вот наша боль о чем, —к моей груди прильнувшая плечом, —а время все погромней, все пещерней.

                        43{355}В любое место можно взять билет,есть дом у всех — Америка, Москва ли, —а мы с тобой из безымянной швали,а нам с тобой нигде приюта нет.

Не для того, чтоб через сотню летс тобой меня по имени назвали,я взял билет на призрачном вокзалеи за сонетом выдышал сонет.

Не я писал. Моим пером водилата власть, что движет листья и светила.Ты диктовала в грусти вечеров.

Я был щепой в орфическом потоке.Я все сказал, всему п