Справедливости ради - Kelly Newborn

Пошла в хирургию. Путь оказался не таким уж простым. Во-первых, состояние было плохим — приходилось держаться за стену, весь путь. Во-вторых, персонал больницы ответственно выполнял свои обязанности, и меня четырежды пытались вернуть в палату.

Подходя к сестринскому посту хирургического отделения, я испытывала страх. С замиранием в сердце обратилась к медсестре, которая сидела за стойкой:

— Доброе утро… — мне пришлось подождать, пока на меня обратят внимание. Я опёрлась на стойку, потому что стоять было тяжело. Наконец медсестра посмотрела на меня. — Я хотела бы узнать о состоянии Миронова Олега Александровича и Цветкова Алексея Николаевича, — медсестра уже открыла рот с намерением узнать кто я такая, я ответила до её вопроса: — Я — сестра Миронова, а Цветков — мой руководитель, — и, прежде чем она отказала мне в предоставлении данных об Алексее, я показала своё удостоверение. Её губы сомкнулись, и она медленно склонилась к своим бумагам.

— Как фамилии, вы сказали?

— Миронов и Цветков, — у меня всё замерло внутри, в ожидании.

— Они оба на операциях сейчас, — она подняла на меня взгляд. Я по глазам поняла, что она больше не сможет мне ничем помочь.

— Спасибо, — поблагодарила я, и отправилась назад в свою палату.

По пути, пришлось дважды остановиться, потому что кружилась голова, и шумело в ушах. На кровать я опустилась с большим облегчением.

Я лежала, глядя в потолок, и пытаясь привести своё дыхание в норму, когда в памяти всплыли слова Горского о Максе. Я взяла телефон, и набрала номер Макса. Абонент — не абонент. К горлу подкатил комок. Пусть с ними всё будет в порядке! Пожалуйста!!! На меня стала наваливаться вся тяжесть текущей ситуации, пришлось собрать все силы, чтобы не поддаться отчаянию.

Я перевела дух, и набрала маминого врача, попросила приехать. Чёрт его знает что этот оборотень Андрей-Антон сделал с мамой и Олегом. Стало чудовищно тяжело на сердце, ведь я сама доверила этому человеку своего брата и маму. Я всего на секунду закрыла глаза и, видимо, отключилась.

Я не ощущала, что сплю, это походило на какое-то забытьё. Издалека услышала голос, который позвал меня: «Ангелина?». Перед глазами возникла куча лиц: Горский, Андрей, Лёша, Макс, Олег.

— Ангелина?! — я наконец открыла глаза. Николай Алексеевич стоял рядом с моей кроватью. — Как вы? — спросил он. Я стала приподниматься, и задела провод, что вёл, к надетой на моё лицо, кислородной маске.

— Олег? Лёша? — спросила я, сняв её, и сев повыше.

— С вашим братом всё в порядке, — заговорил Николай Алексеевич, когда я была готова слушать. — Я говорил с врачом. Порез оказался небольшим, и не было большой кровопотери. Его прооперировали, он в реанимации. Но вне опасности… — и на этом он замолчал. У него стал такой опечаленный вид, он даже взгляд опустил. У меня в районе желудка появляется узел из тревоги, и ноги резко начали неметь. Я выпрямилась, сидя. — Алексей в коме, — произнёс Николай Алексеевич не своим голосом, и посмотрел на меня. Новость оглушила меня. Я закрыла глаза, в попытке убежать от этой реальности. И почувствовала, как дрожит рука, поднесённая к лицу. Сделала усилие, чтобы открыть глаза и заговорить, потому что тело сковало от страха, что не продохнуть:

— Что говорят врачи? — прохрипела я, пытаясь удержать дрожь во всём теле.

— Пуля прошла в нескольких миллиметрах от сердца, но задела верхнюю полую вену, — я поняла, что не могу дышать. Страх пожирал меня, мысли, что он принёс с собой, почти ввергали меня в отчаяние. — Была остановка сердца, острая дыхательная и сердечная недостаточность… — и он снова замолчал. Я не дышала. Вообще. — Врач сказал, что никаких прогнозов дать не может. Ближайшие сутки станут решающими. Выживет он или… — всё. Это стало пределом. Что-то надломилось во мне. Я, будто развалилась на куски. Я разревелась. Он положил руку мне на плечо. В голове пульсировала лишь одна мысль: я не могу потерять и его.

— К нему пускают? — спросила я, когда смогла унять истерику. Слёзы не остановились, но я решила, что должна его увидеть немедленно. Смахнула их, и стала вставать.

— Вас пустят… — Николай Алексеевич помог мне встать. Мы вышли из палаты и пошли вместе по коридору.

— Могу я вас попросить? — как же тяжело было говорить это. И невыносимо думать.

— О чём? — я сглотнула ком, чтобы голос звучал нормально:

— Горский сказал, что его племянник Максим Пономарёв и его семья мертвы… Потому что они помогли нам. Данные на Горского, которые уничтожили его, были от них…

— Я узнаю, — он посмотрел на меня, кажется, с сочувствием, а потом пошёл к медсестре. Я осталась стоять посреди коридора, в полной неопределённости.

Николай Алексеевич обменялся несколькими быстрыми фразами с медсестрой, и вернулся ко мне, указывая рукой направление — по коридору, справа от меня. Он чуть придерживал меня за спину, когда мы шли к палате. Я своих ног не чувствовала, мне было очень страшно.

Когда он открыл дверь, и пропустил меня внутрь, моё сердце замерло. А от увиденного, мне стало больно. Чудовищно больно. Мониторы, датчики, трубки…

Я шла к Лёше, не чувствуя своего тела, и мне казалось, что вот сейчас я подойду, а там не он. Кто-то другой, не знакомый мне, и не родной… Но это был он. Глаза закрыты. За него дышал аппарат — пшшшшш ххх, пшшшшш ххх… Кардиомонитор издавал монотонный звук — пик…пик…пик… В носу защипало, а в груди собрался такой комок эмоций, что стало больно. Я взяла его за руку. Очень аккуратно. Хотела заговорить, но вместо слов из горла вышла тишина. Я поняла, что не могу говорить вслух. Тогда я наклонилась к нему и стала шептать:

— Лёша… Это Ангелина… — слёзы застилали мне глаза. Я закрыла их. Лучше бы не делала этого. Жизнь понеслась кадрами в обратном порядке. От момента, когда я несколько часов назад, спиной почувствовала спину Лёши, когда он встал перед Горским и закрыл меня. И до момента в детстве, когда мы гуляли и Лёша сорвал и подарил мне веточку сирени. Его такой ничего не значащий для него жест, и столько значащий для меня. Я сглотнула, чтобы снова смочь говорить. — Пожалуйста… — я услышала собственную мольбу и сердце сжалось. — Не бросай меня. Пожалуйста… — я сдерживала себя, чтобы не зарыдать, но всхлип всё-таки вырвался. Я услышала, как кардиомонитор стал пищать чаще. Я взглянула на него, а потом на Лёшу. И испытала счастье и надежду одновременно. Он меня слышит… Я снова наклонилась к нему. — Не плачу! Я