Люди и праздники. Святцы культуры - Александр Александрович Генис

29 сентября

Ко Всемирному Дню сердца

Когда несколько лет назад мне назначили кардиологическую операцию, я сделал, что мог: позвонил опытному и в больничных делах Парамонову.

– Какую книгу, – спросил я, – взять в больницу?

– Никакую.

– А Довлатов возил с собой Достоевского. Его еще врач спросил, не Библия ли, а он ответил, что не хуже: “Идиот”.

– Врал твой Довлатов.

Но сам я Борису не поверил и зарядил айпад викторианской прозой, айпод – духоподъемными прелюдиями Баха и – на всякий случай – “Реквиемом” Моцарта. Вооруженный до зубов Стивом Джобсом, я перестал бояться ближайшего будущего и сдался врачам.

В операционной было как в рубке военного корабля, где я, впрочем, тоже раньше не был. Отрядом командовал старый еврей со славянской фамилией и сильным акцентом.

– Не с Украины ли? – подозревая своего, спросил я хирурга.

– Конечно, – согласился он, – наша семья еще до революции бежала от погромов из Киева в Аргентину. Отсюда – испанский акцент.

Когда меня обступили помощники, анестезиолог спросил, знаю ли я, что они делают.

– Татуировки?

– Шутник, – успокоил себя доктор и пустил наркоз в вену.

Когда день спустя я пришел в себя в темном подвале, то сперва подумал, что оказался в застенках.

– Донбасс? Гестапо? Инквизиция? – вспыхивали перемежающиеся болью догадки, – я им все скажу, вернее – уже сказал.

Твердо я понимал одно: в американской больнице пытать не станут.

– Это – от молодости, – объяснил фельдшер, – старикам уже все равно, а вы мужчина еще хоть куда, вот тело и сопротивляется насилию.

– Как его не понять?! – прохрипел я.

– И поза пациента, – добавил словоохотливый собеседник, – важна. Со стороны операция на открытом сердце напоминает процедуру распятия.

– I feel His pain.

– Как все мы на пути к исправлению, – похвалил он меня и перекрестился.

На второй день я смог сидеть и говорить по телефону.

– Как ты выглядишь? – спросила жена, видимо, боясь не узнать.

Трубку перехватил врач, чтобы приготовить жену к худшему.

– Последствием операции бывает повышенная раздражительность, сарказм, ехидство, вам может показаться, что мужа подменили.

– Ну, уж это вряд ли, – вздохнула жена.

30 сентября

Ко дню рождения Трумена Капоте

Голливуд полюбил Капоте. Около двадцати картин сняты на его сюжеты. И понятно почему. Он писал отчетливо, ясно и так, что щемит сердце. Думаю, поэтому, впервые прочитав его ранние книги в СССР, мы сразу приняли Капоте за своего. Для отечественных читателей он попал на ту заветную полку, где стояли “Над пропастью во ржи” Сэлинджера и “Убить пересмешника” Харпер Ли.

Характерно, что его лучшие опусы, как и вышеупомянутые книги, написаны от лица детей, подростков. Эта общая черта исповедальной американской прозы.

Хемингуэй сказал, что собственно американскую литературу начал Марк Твен. Это значит, что своим голосом Америка заговорила в “Приключениях Гекльберри Финна”, и голос этот принадлежал беспризорному мальчишке. Молодая страна перестала подражать опытному и ученому континенту, прекратила стесняться своей взъерошенной юности и стала сама собой. Эту традицию подхватили любимые писатели, включая самого ранимого – Трумена Капоте.

В первом романе, принесшем ему славу, “Другие голоса, другие комнаты” Капоте дает портрет героя, в котором нельзя не узнать автора: “Редклиф поглядел на мальчика поверх стакана, и мальчик ему не очень понравился. Уж больно он был хорошенький, хрупкий и белокожий… Усталое, умоляющее выражение застыло на его худом лице, и плечи сутулились не по-детски”.

В сущности, таким Капоте и остался: обиженным ребенком, который не мог найти себе надежного места в жизни. Тем удивительней, что обуреваемый комплексами, напуганный жизнью автор сумел написать чуть ли не самую честную и страшную книгу своего поколения – “Обыкновенное убийство”.

30 сентября

К Международному Дню переводчика

Если мы хотим понять другой язык, народ, его идеал и культуру, то должны прочесть чужих поэтов, ибо поэзия – от Гомера до “Битлз” – спецхран сгущенной словесной материи. Рифма, ритм и грамматика меняют онтологический статус речи. То, что в прозе – факт, в стихах – истина, тающая в переводе.

– Но поэзия, – отрезал Фрост, – все, что утрачено в переводе.

Отсюда следует, что, лишь пытаясь перевести стихотворение, мы понимаем, что, собственно, делает его непереводимым. Я задумался об этом благодаря Пушкину, которому за границей приходится тяжелее всех русских гениев. Когда я услышал “Онегина” на английском, мне показалось, что декламатор перепутал тексты. Пушкинские стихи звучали, как пушкинские же письма: легкая, элегантная, остроумная проза. И это значит, что самый усердный перевод не способен (в чем всех убедил Набоков) передать на чужом языке ту недоступную толкованию простоту, за которую Пушкина боготворят русские. Для нас Пушкин упразднял границу, выделявшую Россию, но чужеземцу он (по обидному выражению, встречающемуся у того же Набокова) казался “русским шампанским”. Из-за этого тайна Пушкина по-прежнему остается достоянием избранных иностранцев. В Нью-Йорке, скажем, его знают в Гарлеме.

Этот казус объясняет проблему, но не отменяет ее: переводчик нужен всем. Ведь и Христа мир знает только в переводе. Сам я по гроб обязан Пастернаку за Верлена и Рильке, Эренбургу – за Вийона, Вере Марковой – за хайку, которые в моей беспутной юности шли даже под бобруйский портвейн. И всем остальным переводчикам – за старых китайцев, древних греков и вечных римлян. С американскими стихами сложнее. Научившись сравнивать, я обнаружил, что перевод автоматически повышает их градус. На выходе получается больше, чем на входе, – громче, выше и дальше от оригинала. Честный подстрочник – тоже не выход, он таким не бывает. Синонимы встречаются лишь в словаре; в жизни, тем более – в стихах, слова значат то, что им нужно здесь и сейчас.

Октябрь

1 октября

К Международному Дню пожилых

Раньше ты походил на Троцкого, – сказал мне товарищ, – теперь на Ленина.

Но я давно перерос обоих, так и не познакомившись со старостью. Возможно, потому, что с детства принимал ее за утопию: гармония мудрости с покоем и волей.

– Спокойно делаешь, что хочешь, и считаешь это умным, – переводил я сам себя, пока не вспомнил, что и прежде не делал ничего другого, во всяком случае с тех пор, как меня выгнали из грузчиков.

Старость не принесла ничего полезного. Она не избавила от сомнений, не назначила арбитром, не приблизила к итогу. Да и догадываюсь я о ней, лишь глядя на молодых так, будто не был на их месте. Боюсь, что с ними меня связывает знакомое недоразумение. Если раньше старость представлялась мне экстраполяцией юности, то теперь наоборот.

Только дойдя до ступора, выясняешь, что каждое поколение составляет отдельный народ, говорящий на чужом языке, напоминающем твой, но не являющемся им – вроде украинского.

Сегодня меня больше всего занимает физика нетвердого тела, бывшего в употреблении. Меняясь, оно позволяет каждое утро ощутить течение времени. В юности оно незаметно, а в старости время оседает и скапливается, с рассвета до заката, в бессонницу – до четырех утра. И всё потому, что раньше жизнь протекала снаружи, где мелькали президенты, режимы, кумиры, враги. Теперь к внешней смене декораций прибавилась – слишком ощутимо