Голова в облаках - Анатолий Жуков

— В него, — подтвердила Цыганка. — В Хмелевке скоро все коты и кошки полосатые будут.

— Чего же все на одного Адама валите?

— Он ведь их породил, как вы не поймете! — вмешался Сеня, поддерживая свою Феню. — Это прежде неправильно говорили, что сын за отца не ответчик, а отец — за сына, а теперь должны отвечать, если добраться до глубины истины. И он сам отвечает и его хозяин.

— Правильно, — крикнула Феня. — За распутство. Титков презрительно усмехнулся:

— Глядите, какая невинность! Чья бы корова мычала, а твоя-то — молчала.

— Граждане, так нельзя. — Митя Соловей зазвенел по графину. — Держитесь в рамках приличий и говорите спокойно. И что за нелепость обвинять животного в распутстве!

— Какие сами, такие и сани, — сказал Титков.

— Не в этом дело, — осмелился опять Сеня. — Тут надо осмыслить глубже, с философской точки зрения. Во всех газетах пишут о преждевременной акселерации молодежи, она теперь живет без печали бедности, за свой завтрашний день продолжения жизни не беспокоится. Все это происходит потому, что у нас такая твердая власть, все дает родному народу.

— И плодит иждивенцев, нахлебников, — рявкнул Титков.

— Не согласен с вами, Андрон Мартемьянович. Нахлебниками мы их делаем сами по неправильности воспитания в семье и школе.

— Распустились, не знают, как лошадь запрягать. Скажи, Кириллыч!

Чернов степенно разгладил усы, посмотрел на председателя, упустившего вожжи заседания, на строчившую протокол Юрьевну, хотел по привычке встать, но вспомнил, что он за судейским столом, и рассудил с места:

— Насчет запрягать — правильно, не умеют. И это плохо. Но опять же на мопедах гоняют с десяти — двенадцати лет, техники не боятся — это хорошо, им на ней работать. Только вот гоняют с одной этой пользой, а мы лошадь запрягали не для учебного катанья, а для работы. Учеба рядом с трудом шла, в пристяжке, и лошадь отрабатывала свой корм вдвойне, а мальчишка учился делу и ответу за свое дело, за труд, знал цену и хлебу и лошадиному корму. Положим, машина дурее лошади, она бороздой сама не пойдет, не поедет, цена же за нее немалая, корм дорогой. А знает твой Петька-Тарзан цену бензину, который жгет на мопеде? Нет, он знает только, что восемь копеек за литр,[22] а это дешевле бутылки газированной воды. И опять же те восемь копеек не он зарабатывал, а ты. Это одно. Второе: бензиновой колонки для частников у нас нету, а в Хмелевке полно и мопедов, и мотоциклов, и легковушки появились. И все ездиют. Где они заправляются?

— Кто у шоферов покупает за бутылку, кто у трактористов. Им для пускачей бензин дают.

— Им дают, а они, стало быть, продают.

— Вор-руют! — не стерпел Титков. — Я всегда говорил и говорю: главное зло — частная собственность. От нее происходит разврат, лихоимство и всякое непотребство.

Митя Соловей поднял руку, призывая к тишине.

— Так нельзя, товарищи. У нас заседание суда, а не сельская сходка. Вы закончили, товарищ Чернов?

— Закончил, но не все. Насчет разврату хотел сказать.

— Давай, Кириллыч, вспомни молодость.

— Не скальтесь, слушайте, если пришли, дело тут нешутейное. Сеня правильно намекал на экономическую точку, я с ним согласен. Да и вы знаете: ребят в Хмелевке мало, после армии в город уезжают, а для девчат пока есть места на фермах, на утятнике, опять же и писчая работа в конторах не кончается. А женихов мало. На пять девок один парень. Вот он и жирует. А на него глядючи, старшие школьники блудить до времени начинают. Их взрослые девки этому учат.

— Эдак, эдак, — поддержала Пелагея. — А мы себя блюли.

— Вы соблюдали себя потому, что нас ждали, а им ждать некого, хотя и войны сейчас нет. А ведь они живые, молодость у них одна, не только совхозными планами живут, бабьего счастья хочется.

Митя Соловей постучал по графину и обернулся к Чернову:

— У вас все?

— На нонешний день все.

— Хорошо, но мы отвлекаемся и говорим не о деле.

— Как не о деле, когда я об нем только и толковал. Надо же рассудить по справедливости.

— Но так мы никогда не кончим, товарищ Чернов.

— Пусть выговорятся, — сказала Юрьевна, закуривая.

— Хорошо, Клавдия Юрьевна, пусть выговариваются, а мы будем сидеть и слушать. Но тогда кто мы и почему называемся судом?

— Ну как знаешь, ты председатель. Закругляйся помалу, я вся взмокла с этой писаниной.

С скамейки встал и поднял руку Сеня Хромкин:

— Я не закончил, меня перебили. Можно дальше?

— Можно, но, пожалуйста, предельно кратко.

— Буду стараться. С экономической точки зрения Иван Кириллович немного сказал, а вот с философской… Человек произошел от обезьяны благодаря труду, и нам тоже надо воспитывать своих детей в труде…

— Они же не обезьяны! — врубился Титков. — Талдычите о труде, а главный вред — в собственности. Надо пустить больше автобусов, а все мотоциклетки и машины у граждан отобрать.

Сеня, смущенный бесцеремонностью, сел. Всегда так: ты с людьми по серьезному рассуждению смысла, а в ответ или насмешки, или глупые предложения. Ведь речь идет не просто о воспитании трудового поколения молодежи, а о новых трудовых связях человека, о новой обстановке жизни. Если бы человек не установил культ своей личности в природе всей земли, то была бы атмосфера нормальности всего существования, потому что человек живет за счет съедобной культурной травы, злаков, плодов, ягод и так дальше, а также за счет одушевленных животных, которые все равно подыхают. Мирный, хороший порядок. Если у коровы не сдаивать молоко, ей станет плохо. Овцу тоже стригут не четыре или пять раз в год, а только два раза, весной и осенью, когда она все равно слиняет и зря потеряет шерсть. А не будешь стричь — паршой покроется, изведется. И луга, если вовремя не косить траву, скоро выродятся без пользы сельскому хозяйству. А тут скошенное сено съедят животные, навоз от них человек соберет и вернет земле как удобрение для будущего питания травы. Видите, связи стоят в прочной определенности: земля — растение — животное — человек — земля. Круговращательная цепь движения жизни. Но вот в эту цепь врезается машина и разрывает ее, потому что ест машина то, что уже не возрождается или возрождается очень медленно, кпд у ней — возьмем самый совершенный двигатель внутреннего сгорания — мал, 30–32 процента, а квд[23] велик и еще не подсчитан: токсичные выхлопные газы, шум, вибрация и тэдэ.

— Сеня, оглох или спишь! — Феня толкнула его в плечо. — Домой пойдем, ужин варить надо, и поросенок, поди, визжит голодный. Вишь, все расходятся.

Сеня послушно встал;

— Конец, что ли?

— Какой конец, когда завтра опять собираются, Для всех воскресенье — выходной, а для них будни. Нас-то с Полей отпустили пока, других кого-то вызовут. Поди, Аньку с Клавкой. И што мы, дуры, взбулгачили народ своей жалобой, теперь затаскают… Сеня вздохнул и поплелся за ней следом.

VIII

Жара не спадала, публики по случаю выходного ожидалось много, и, чтобы она не толпилась в дверях и у окна, Чернов предложил проводить заседание прямо на улице. Чем плохо? У дома большая лужайка и молодые липки, поставим там стол, вынесем к нему стулья и скамейки, а кому не хватит — постоят, ноги не отломятся. Юрьевна его поддержала: в такой тихий день бумаги не разлетятся, чего долго рассуждать.

Так и сделали, хотя Митя Соловей согласился не сразу. Какой-никакой, а все-таки суд, солидно ли сидеть на улице и вести серьезный разговор во всеуслышание? Здесь играют дети, они станут невольными свидетелями судебной процедуры, в которой будут участвовать их родители. Педагогично ли?

— Прогоним, — успокоил Чернов.

Заседаний наметили два, утреннее и вечернее. Утреннее хотели открыть в 10.00, но в связи с переселением на улицу задержались минут на десять, чем аккуратный Митя Соловей был опечален.

Народу собралось порядочно, причем объявлений не вывешивали, сработал некий закон, по которому, если сошлись на улице несколько человек, прохожие невольно замедляют шаг, приглядываются, прислушиваются, а если заметят стол, то спрашивают, что будут давать и кто последний. А тут на виду и стол под красной скатертью, и графин с водой, и стулья, и четыре скамейки, причем уже почти все заняты. Суд? Ах да, тот самый, кота и пенсионера. Чудаки. Где он? А-а, вот этот Титков и есть? Смотри-ка, в самом деле с котом и на боковой скамье, как подсудимый. А какой сердитый, брови кустами, сутулится, будто готовится к прыжку… Ничего особенного, что мы его не узнали. Он ведь стройный был, плечистый, могучий мужчина. Правда, лет пятнадцать назад. Неужели пятнадцать? Да-а, идет время… А усатый-то за столом — Чернов, что ли? Тоже весь седой, а держится прямо, будто дубовый копыл. А? Ты о Юрьевне?… Да, Юрьевна прежняя: сухая, как довоенная вобла, и вечно дымит над своими бумагами. Почему довоенная? Так ведь сейчас нет воблы.