Беглецы - Сергей Карпущенко

Иван протянул ему часы и пистолеты:

– Возьмите, один с зарядом даже – веслом я... Ох, ваша милость, и тяжко ж убивать! Тяжко!

– Сам знаю, что тяжко, – сурово сказал Беньёвский, – но надо, Ваня, а то тебя убьют. Что лучше? Пистолет же один возьми себе, подарок мой... за то, что отпустил тебя. Ну а японца русского привез, Хрущова то есть?

– Да вон палит! – улыбнулся Иван, а предводитель только хмыкнул и сказал то ли про юношу, то ли про Хрущова:

– Ну и счастливец!

9. ПОСПЕШАЛИ МЕДЛЕННО

Ночной бой с японцами произвел на мужиков впечатление тяжелое. И не потому, что поубивало или ранило кого-то, – одними лишь царапинами отделались да недолгой глухотой от пушечной пальбы, к которой были непривычны. Но в сознание их другое впилось: в заморье православных, как видно, не привечают. Противно и обидно было то, что шли их резать, должно быть, те, с кем они менялись днем товарами, от штурмана втихую пили рисовую водку, братались, целовались. Кое-кто из мужиков считал, что тех на лодках ночью не было, а посылались штурмовать корабль лишь холопы главного японца, который злого ехидства ради, из ненависти богопротивной и желания пушным товаром завладеть и предпринял татьбу ночную. Другие суждение такое отвергали и говорили, что столь великое количество холопей не смог бы он для гадости своей собрать, а пригласил и голытьбу японскую. Итак, судили розно, но договорились меж собой, чтоб впредь идолопоклонникам ласк не расточать и быть ежеминутно начеку с ушами на макушке, – заморье мужиков обидело.

Зато уж позабавил всех Хрущов. Круглую плешь, что выбрили ему на темечке японцы, тщательно он шляпой закрывал, но о ней прознали скоро. Вначале язвили офицеры.

– Петр Лексеич, скажи-ка, а правда, что тебя япошки в попа католического рукоположили? – спрашивал, подмигивая всем, Панов.

– Какого хрена мелешь? – огрызался Хрущов.

– Ну как же! Али зря они гуменце на макушке пробрили? Теперь уж не отвертишься! Вот, не было у нас корабельного попа, а таперя цельный папский нунций!

Хрущов по-черному бранился и уходил прочь, но как-то раз стал жалиться:

– Смеетесь, хохотушки, а вот посидели бы сами, когда вам на темя холодная вода по капле каплет, так посмирнее б были!

– Да что ж в той воде ужасного, Петюня? – обнажал кошачьи зубы Панов.

– Ох, Вася, не знаешь ты! Да страшней той пытки сам Ирод ничего бы не придумал! Вначале, как привязали они меня к столбу да капать зачали, я сам над ихней глупостью смеялся. Но ведь капает и капает, а мне все больней и жгучей становится. Скоро же каждая капля будто молотом кузнечным по темени стучала. Господи, думаю, изверги сие, а не люди! Каждую новую каплю как Страшного Суда дожидался, думал, проболит она меня насквозь, до самых пят. Адово мучение, адово, а вы потешаетесь!

Мужики, прислушиваясь издалека к рассказу Хрущова, неодобрительно улыбались, а после собрались в кружок и вынесли категоричный приговор: «Хрущ свою бороду сам и оплевал. Впредь будет знать, как в службу японскую определяться».

Но если Хрущова мужики лишь полупрезирали, то к избавителю его, Устюжинову Ване, неприязнь их сильно возросла. То давнее, природное, посконное, что сидело в них, в их отцах и дедах, то, что проводило черту-межу, делившую их жизнь и жизнь их господина, каким бы добрым ни был он, принуждало мужиков сторониться того, кто делался барину товарищем, то есть становился ему почти что ровней и едва ли сам не превращался в барина.

А Иван будто и не замечал усилившейся неприязни мужиков – продолжал с Беньёвским наукам обучаться и языкам или прогуливался с возлюбленной своей по палубе, амурился, как говорили мужики. Мавре же, день ото дня делавшейся все красивей, понимавшей особенное положение ее Ивана на галиоте, злые пересуды товарок и их мужей доставляли удовольствие особенное. Она, как бы понимая недолговечность прелестей своих, назло колола ими жадные глаза соскучившихся по женским ласкам мужиков и офицеров.

А «Святой Петр», влекомый все дальше на юг попутным ветром, скользил вдоль замечательно прекрасных японских берегов, но мужики уже не смотрели на эту землю с прежним удовольствием, зная, чем обернуться могло все это благолепие. Беньёвский видел настроение команды, поэтому, когда собирались мужики за трапезой вокруг котла или за беседой, старался ободрить их:

– Не кручиньтесь, детушки! Всего недельки две-три ходу до Филиппинских островов осталось, а там уж, сами знаете, богато, вольно заживете, как господа. Бог милостив, не много уж осталось, потерпите!

– Скорей бы! – вздыхал кто-нибудь.

И, немного ободренные словами адмирала, они оживлялись, но не надолго, и скоро какое-то уныние, тоска вновь начинали пробираться в их застывшие в ожидании счастья души.

Японию миновали без остановок, и, лишь когда Василий Чурин заявил, что главные острова японские уж позади остались, кто-то осторожно предложил стоянку сделать, чтобы размять маленько ноги на твердой земле, уставшие чувствовать ненадежную зыбучесть корабельной палубы. Но многие мужики угрюмо и решительно предложению этому воспротивились:

– Хватит с нас и япошек! – кричал Суета Игнат, чувствуя поддержку большинства. – И так едва животы свои унесли! Чего мы тут не видали? Отрежут нам башки нехристи проклятые, так чем, скажите, станем мы пироги с апельцинами на островах Филиппских жрать? Не желаем на берег!

Но Беньёвский на малодушие мужиков ответил по-отечески строгой, увещевательной речью, где корил и стыдил их за робость. «Я первый, – сказал он гордо, – держа над головой прапор Павла Петровича, на берег сойду и, ежели понадобится, водружу там животворящий православный крест!» Мужики смутились, тихо погундели, поморгали, но ехидных вопросов никто задавать не решился, хотя и подумали, почему-де не с британским флагом собирался адмирал сойти на берег и при какой такой особливой надобности стал бы он водружать на берегу православный крест. Не стали вопрошать об этом мужики.

Июля девятнадцатого дня разглядели вдали немалых размеров остров. Василий Чурин с навигацким инструментом на палубу вышел, солнце в него поймал, помудрил, поколдовал, на карту глянул и заявил, что это Такао-сима, усмайского народа остров. Офицеры посовещались, и галиот к тому острову двинул. К вечеру стояли уже подле берега, но команду Беньёвский лишь наутро снарядил, открыто их вооружил и даже, устрашения ради, трехфунтовую пушчонку захватил с целым ящиком картечи. Еще набрал мехов, мануфактуры, но ни прапор цесаревича, ни крест честной с собой не взял.

Ялбот причалил в месте пустынном и безлюдном, но с небольшой речушкой, что и нужно было для возобновления запасов водяных. Пушку и товары под присмотром караула на берегу оставили, и на галиот вернулись за палатками да за пшеном, что купили у японцев. Разбили лагерь, ручными жерновами зерно мололи, хлебы пекли, ели их тут же свежими и на сухари сушили. Едва ль не всех мужиков свезли на берег, которые ехать не хотели, а прибыв на остров, сгрудились, как овцы, боясь хоть на десяток саженей в сторону сойти.