Корсары Леванта - Артуро Перес-Реверте

Бог свидетель, то был славный день! Сколько-то времени нам дали пограбить беспрепятственно и в свое удовольствие, чем мы и воспользовались с невиданным прежде жаром, ибо корабль водоизмещением был бочек на семьсот и чего-чего только не вез в трюмах — и специи, и шелка, и камки, и тонкие сукна целыми штуками, ковры персидские и турецкие, и сколько-то драгоценных камней, включая жемчуг, серебряные изделия и пятьдесят тысяч золотых цехинов, не считая нескольких бочек арака — это такая турецкая водка, которой наш брат тотчас отдал дань и воздал должное. Я сам, сияя почище Демокрита[31], набрал себе добычи, не дожидаясь общей дележки, и, видит Бог, честь была по заслугам, ибо сражался доблестно и, между прочим, в свидетельство этому первым вонзил свой кинжал в грот-мачту, что давало мне право на лучшую часть трофеев. Довольно будет сказать еще, чтоб уж больше не возвращаться к этому, что из семнадцати убитых при абордаже испанцев больше половины пали рядом со мной, что на шлеме своем и на кирасе я насчитал несколько вмятин и что потребовалась целая бадья воды, чтобы смыть с себя кровь — по счастью, чужую. Впоследствии я узнал, что когда Алатристе спросил Гурриато, каково пришлось ему и мне в бою — сам капитан вместе с Копонсом дрались на корме, поначалу стреляя из аркебуз, а потом взявшись за шпаги и топоры, коими взламывали двери, за которыми забаррикадировались турецкие офицеры и часть янычар, — мавр отозвался обо мне кратко, но весьма лестно, сообщив, что едва ли сумел бы сохранить жизнь, не убей я многих, покушавшихся на нее.

Люди с «Каридад Негра» и «Крус де Родес» тоже сложа руки не сидели. Сначала одна, а потом и другая взяли на абордаж турецкую галеру, и схватка вышла скоротечная и беспощадная — вышло так, что когда таран «Каридад» врезался в борт неприятелю, сокрушив все повстречавшиеся ему на пути весла, какая-то паскуда застрелила сержанта Сугастьету, большого мастера пожрать и выпить, весельчака и всеобщего любимца, благо, как я говорил уже, на «Каридад» служили только земляки. А поскольку баски — верьте слову, это говорю вам я, уроженец Гипускоа, — никогда не жмутся, о серебре ли заходит речь или о стали, то все, кого мать родила, попрыгали на борт неприятелю с криками «Koartelik ez!», что по-нашему значит, что пощады не будет даже корабельному коту, не то что людям. Ну и всех до последнего человека, включая даже юнгу, перебили безжалостно, не разбирая, сдались они или нет, ибо резоны для резни нашлись самые подходящие. И единственными, кто уцелел, если, конечно, не попал под горячую руку во всеобщей свалке, были гребцы общим числом девяносто шесть человек, из коих половина оказалась испанцами, и сами можете себе вообразить, как ликовали они, обретя свободу. Среди них отыскался один из Трухильо, взятый в плен в пятом году нынешнего века и, стало быть, просидевший в цепях на веслах двадцать два года и, несмотря на это, чудесным образом выживший. Стоило посмотреть, как плакал несчастный, обнимая своих избавителей.

А из трюма мы вытащили пятнадцать юных невольников — девятерых парней и шесть девиц в первом цвете юности. Все были не старше 15–16 лет, хороши собой, все — христиане, захваченные в плен корсарами на итальянских и испанских берегах и предназначенные на продажу в Константинополе. Нетрудно представить, какая судьба в дальнейшем ожидала бы тех и других, если вспомнить необузданную похотливость турецких пашей, отличающихся в этом деле прихотливым разнообразием вкусов. Но самой примечательной добычей была фаворитка кипрского паши, происходящая, как выяснилось, из Московии, — голубоглазая, высокая и весьма изобильная дама лет тридцати, красивей которой я никогда не видал ни раньше, ни потом: у дверей каюты, куда поместили ее под присмотр капеллана Нисталя и под охраной четырех солдат, получивших от дона Агустина Пиментеля приказ убивать на месте всякого, кто ее обидит, — выстроились мы в длинную очередь, чтобы поглядеть на нее, пышно разряженную, сопровождаемую двумя хорошенькими служанками-хорватками, и так странно было видеть подобное чудо посреди нашей корявой и еще заскорузлой от крови братии. Поглядением дело и кончилось, ибо через два дня прекрасную пленницу отправили в Неаполь вместе с освобожденными и турецким кораблем, дав им в сопровождение «Вирхен дель Росарио», благо турецкая галера благополучно затонула, а уж потом — да не галеру, ясное дело, а московитку! — выкупили за триста тысяч цехинов, причем нам-то, честно и с большим риском для жизни заработавшим их своими шпагами, не дали даже послушать, как цехины эти звенят. Позднее стало известно, что кипрский паша, узнав про такое дело, занемог от ярости и поклялся отомстить. Отдуваться за всех пришлось бедному нашему штурману Бракосу спустя полтора года: корабль его, севший на мель неподалеку от Лимоса, захватили турки, среди которых оказался один из тех, кто был тогда на борту и уцелел во время нашего предприятия. Турки, не торопясь, заживо содрали с Бракоса кожу, набили ее соломой, чучело прикрепили к марсу галеры и возили напоказ от острова к острову.

Да, история вполне в духе тесных средиземноморских берегов, где все друг друга знают и где счеты у всех со всеми, военное же счастье и корсарская удача, как известно, переменчивы: сегодня — ты, завтра — тебя. Это я к тому, что тогда, на траверзе островов Хорна, по полной огребли, конечно, турки: человек полутораста их сбросили мы тогда в море — может, чуть больше, может, чуть меньше, раненых заодно с убитыми, и утопли все как есть. Полсотни уцелевших судовые альгвазилы потом приковали к веслам, невзирая на протесты бискайцев, которые намеревались истребить их всех до одного и до того разгорячились, что слушать ничего не желали и даже капитану своему отказались повиноваться, так что дону Агустину Пиментелю, чтобы малость охладить страсти, пришлось разрешить им отрезать уши и носы у христиан-вероотступников, буде таковые найдутся среди пленных, и душ пять или шесть отыскалось. Что же касается добычи, то она, как я уже сказал, оказалась знатной и богатой, и когда приказали прекратить грабеж, в карманах у меня уже лежали серебряные браслеты, пять длинных ниток жемчуга, пригоршни цехинов турецких, венецианских и венгерских. С каким наслаждением делили мы трофеи! Стоило бы взглянуть на этих заматерелых, в семи щелоках мытых, всеми родами смерти испытанных бородатых солдат в железе и коже, когда они, смеясь, как малые дети, набивали свои фельтрикеры, карманы и заплечные мешки, ибо не для того ли, в конце концов, мы, испанцы, покинули мирную сень отеческой земли, отринули домашний уют, лары заодно с пенатами и семьями, согласились претерпевать тяжкие лишения, опасности, коварство стихий, бешенство ветров, ярость морей, кровь и пот войны? Ибо совершенно справедливо заметил еще в прошлом веке Бартоломе де Торрес Наарро: