Посредник - Ларс Кристенсен

– Что ты натворил, Фрэнк?

– Ты подслушивала?

– Ответь. Что ты натворил? Что натворил?

– Блин, о чем ты?

– Не сквернословь при мне, Фрэнк.

– Читаешь мне мораль, когда я только что узнал, что Бленды нет в живых? Сгорела. В моем собственном доме.

Фрэнк шагнул к матери. Та попятилась. Он испугался. Мать боится. Он видел. Боится родного сына.

– Мне сейчас очень нелегко, мама. Я потерял…

Он не сумел продолжить, оперся о кухонный стол, липкая клеенка приклеилась к ладони.

– Бензин, Фрэнк. От тебя пахнет бензином.

– Сколько раз повторять, я заезжал в Стивову мастерскую.

– А если я скажу, что не верю тебе?

– Почему это не веришь?

– Я и в тот раз тебе не поверила. Так и знай.

Фрэнк оторвал руки от клеенки, отклеились они не сразу, и секунду-другую казалось, будто он сейчас поднимет весь стол за эту клеенку. Но она все же отцепилась, упала на место, он выпрямился, посмотрел в окно, не идет ли кто еще утешить его, принести соболезнования, но никого там не было, да и кто бы мог вдруг прийти? Тех, кого он знал, кто не был ему безразличен, нет в живых – Стива, Мартина, Бленды, отца. Он видел только белое безлюдье Эйприл-авеню, где все выставлено на продажу, а покупать никто не хочет.

– Ты о чем? Какой тот раз?

– Когда умер твой отец.

– И что?

– Это не был несчастный случай.

– А что это было?

– Ты толкнул лестницу. Это не был несчастный случай. Я сама видела. Стояла там, где ты сейчас, и видела.

– Ты обвиняешь меня в убийстве отца? Родного отца?

– Что я видела, то видела.

– Может, я и задел лестницу. Но умер-то он не от падения. А оттого, что там лежала коса.

– Я бы не удивилась, если б ты ее туда и подложил.

Фрэнк повернулся к матери, схватил ее за плечи:

– А ты послала Бленду в дом с допотопными рождественскими гирляндами и испорченными проводами. Вот тебе и пожар, старая карга!

– Пусти меня.

Фрэнк разжал руки, прошел к себе, переоделся в чистое. Черный костюм сегодня вполне уместен, хоть он и не на службе. Когда он вернулся на кухню, мать стояла на прежнем месте. Она пальцем не шевельнула и, похоже, не собиралась шевелить.

– Куда ты? – прошептала она.

– Пожалуй, пойду на работу.

– Сейчас?

– Мне надо отвлечься. Мир не стоит на месте, даже когда…

Мать заплакала. Фрэнк увидел, как ее лицо расплылось. Исчезло. Она плакала вместо него. Настоящими слезами. Он благодарно погладил ее по щеке:

– Это был несчастный случай, мама.

Она кивнула несколько раз, до смерти перепуганная и покорная.

– Огромное несчастье постигло меня, мама. Никто…

Голос у него сорвался, он уткнулся головой ей в плечо. Почувствовал, как она обняла его за шею. И опять проникся благодарностью. Она утешала его. А ему необходимо утешение. Он его заслужил. Так они стояли некоторое время. Потом она отстранила Фрэнка от себя, медленно и решительно, показала на него пальцем:

– Я больше не желаю иметь с тобой дело. Понятно?

– Мама…

– Понятно тебе? Я больше не желаю иметь с тобой дело!

Фрэнк отшвырнул ее грязный платок и вышел. Машину оставил, зашагал пешком по Эйприл-авеню. Холодно, безветренно и на удивление светло. Тонкий снежок, иней укрыл все вокруг, превратил все предметы в совершенно незнакомые, ненужные украшения, наполнил утро сиянием и хрустом. Он добрался до железнодорожных путей. Следы девушек убраны. Он нагнулся, положил руку на рельсы и ощутил на западе вибрацию, далекий шум, который тоже исчез, оставив странную и пустую тишину. Пошел дальше, мимо закрытой станции. Никого не встретил, и ему навстречу никто не вышел. Что ему делать со всей этой бедой, раз нет никого, кто мог бы ею восхищаться? Его беда не показала себя во всей красе. Мясная лавка Билла Мак-Куайра по-прежнему на замке. На подоконнике копошатся насекомые. Напротив, на вывеске «Кабачка Смита», погасло еще несколько неоновых букв, не вывеска, а сгоревший, искореженный алфавит. В канаве валялось меню, заманивало дежурными блюдами, которые давным-давно стали вчерашним днем. На двери парикмахерской Стаутов висела та же табличка «Закрыто». После короткого горячечного подъема Кармак, это разоренное место, опустился еще ниже. Фрэнк огляделся. В холодном свете все как бы придвинулось ближе, а одновременно улицы и ландшафт расширились в пустую пустоту, пустую открытость, окруженную пустотой, и он был ее центром, находился под стеклянным колпаком, где все оцепенело от холода; звуки, которые он слышал, были глухими, негромкими, скоро и они утихли, скоро и для него не осталось места в этой тесной пустоте. Он чувствовал себя обманутым – обманутым всеми. И сказал себе: Не найдется сейчас человека, которому хуже, чем мне. Он заслуживал внимания. Заслуживал больше, чем кто бы то ни было. Ему хотелось заботы. Очень хотелось. Но никого рядом не было. Никто его не видел, а значит, все напрасно. Несколько часов он бродил по сиротливым улицам, и никто его не остановил. В конце концов он очутился на кладбище. Зашел туда, с трудом отыскал могилу отца у восточной стены. Он давно там не бывал. Запамятовал, когда приходил последний раз. Наверно, когда горе по отцу утихло и всем стало неинтересно. Все эти годы мать ухаживала за могилой. Даже в плохие времена усопшим не должно быть плохо, говорила она. Фрэнк не хотел думать о ней. На маленьком участке хватит места для нескольких покойников. Здесь можно похоронить Бленду. У него будет новая могила, куда можно прийти. Он обещал себе навещать ее каждое воскресенье, может быть даже чаще, а в День Всех Святых зажигать на кладбище красивые свечи. Кто-то окликнул его по имени. Фрэнк обернулся. В дверях ризницы стоял Пастор, жестом подзывая его к себе. Фрэнк медленно направился к нему. Как идет скорбящий? Он ссутулился. Зашаркал ногами, побрел. Остановился перед Пастором и выпрямился, медленно, с трудом.

– Мой платок у вас с собой? – спросил Пастор.

Фрэнк только посмотрел на него, на этого жалкого, хворого человека, который пачкал горе, марал боль, пятнал необычное, делал все будничным и мертвым. Фрэнк обиделся и разозлился. Потом кое-что придумал. Он больше не связан подпиской о неразглашении. Она упразднена. Фрэнк сам ее упразднил. И мог говорить. Хватит жечь себя изнутри, и, едва подумав об этом, он заплакал:

– Разве вы не знаете, что случилось? В доме у Мартина?

Пастор взял его руку на мгновение, сразу же отпустил и вздрогнул, словно от Фрэнка тянуло холодом.

– Завтра захватите его с собой. Платок. На рождественскую службу.

– Я думал, вы на больничном.

– Я – слуга Господень, Фаррелли.

Пастор улыбнулся и закрыл тяжелую дверь. В воздухе висел пар от его дыхания, белое облачко, растаявшее в голубом, электрическом холоде. Больше Фрэнку здесь делать нечего. Избавительная, законченная мысль. Он вернулся на Эйприл-авеню. Как наяву видел перед собой магнолии с их цветением в то недолгое время, когда все было хорошо, у каждого был автомобиль в гараже и курица в кастрюльке. Мать куда-то ушла. Или, может, просто спала. Фрэнк все равно не хотел иметь с нею дело. Взял коробку от печенья, сунул купюры во внутренний карман, несколько штук для виду оставил, прошел к машине, сел за руль и в последний раз глянул на неказистый приземистый дом с узкой верандой, которую отец соорудил, когда все были молоды, а большинство еще не родилось. Надо будет починить водосток, подумал Фрэнк, проехал к миллеровской мастерской, залил бензин, прихватил баллончик с краской и направился к выезду из города. Там он припарковался, вылез из машины, прошел к указателю: Кармак, население 4897 чел. Закрасил спреем две последние цифры и принялся вычитать умерших: мистера Стаута, Джимми Стаута, миссис Рут Клинтстоун, Марион Перкинс, Мартина Миллера, Стива Миллера, Боба Спенсера и Бленду Джонсон. А под конец и себя. Теперь там стояло: Население 4888 чел. Он поехал дальше вдоль Снейк-Ривер, что текла подо льдом. Вот и первый перекресток. Повернешь налево – попадешь в Сульванг, направо – к морю. Ничего сложного. Фрэнк никогда не видел моря. И надеялся, что успеет добраться туда, прежде чем его перехватят. Не то чтобы Фрэнк Фаррелли заслужил, но, может, на сей раз ему все-таки чуток повезет. Он нажал на газ, свернул направо, а когда увидел белый прокатный автомобиль, мчащийся слева, из Сульванга, было уже поздно. За секунду до столкновения Фрэнк успел подумать, что теперь кому-нибудь придется ехать к его матери и сообщать ей о случившемся, вероятно о его смерти, жаль только, что он сам не сможет прийти с этой вестью, а еще хуже, что Бленде об этом ужасном несчастье сообщить невозможно.

Эпилог (Пыль и прах)

Море собирает реки.

Эта фраза снова подтолкнула меня к движению. Я ехал вдоль Снейк-Ривер (название реки я узнал позднее) в прокатной машине, которая стояла наготове, когда меня выписали из «Шеппард П.», лечебницы (или приюта, как мы предпочитали говорить) под Балтимором, штат Мэриленд. С тех пор минуло двое суток, а может, и больше. В общем, разницы никакой. Числа отпали от меня. Я с ними больше не считался. Властвовал собственным расписанием. Чудесно. Я плыл. По договоренности мне, конечно, следовало сразу ехать в Балтимор, а оттуда самолетом вернуться домой транзитом через Лондон. Но я выбрал другой маршрут, прямо противоположный, не домой, а прочь отсюда. Поехал наугад. Понятия не имел, куда направляюсь. Может, без остановок доеду до самого Западного побережья или до какой-нибудь границы – канадской, мексиканской, мне безразлично. Все равно куда, лишь бы подальше. На перекрестках подбрасывал монету: решка – налево, орел – направо. А иной раз ехал прямо. Какая разница? Весь мир в моем распоряжении, а мир в моих глазах был новым и неизведанным. Я сам устанавливал себе правила. Не могу назвать это иначе как свободой. Какое изысканное и гнусное слово! Мне следовало заметить знаки, повернуть и забиться в угол. Столь огромный оптимизм ничего доброго не сулит. Я походил на сластену по дороге в кондитерскую. Обычно я говорил: раньше я был счастлив, а теперь – в хорошем настроении.