Вера, надежда, любовь (сборник) - Вера Колочкова

Задумавшись, она не заметила, как дошла до самого дома. Села на скамейку у входа в подъезд, вытянула длинные ноги. Устала. И снова мысли такие грустные в голове…

«Вот сейчас посижу немного, пойду домой. Там, в пустой неприбранной квартире, на прокуренной насквозь кухне сидит моя мама, заплаканная, растерянная, напуганная уходом мужа, потерявшая ребенка, не знающая, как ей жить дальше. И правда – не мама, а малое дитя…»

Она тихо открыла дверь своим ключом, не снимая сапог, заглянула в кухню. Мама сидела за столом, в темноте, сцепив перед собой руки с такой силой, что побелели костяшки пальцев. Не мигая, смотрела в угол, где висела маленькая иконка Казанской Божьей Матери. «…И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должником нашим…» – уловила Сашка своим чутким слухом еле слышный ее шепот. Потом протянула руку к выключателю, зажгла свет. Мама вздрогнула, испуганно уставилась на нее, прижав руки к груди:

– Господи, Сашенька… Как ты меня напугала. Я и не слышала, как ты вошла.

Сашка, как была в сапогах и куртке, села рядом с ней на кухонный диванчик, молча и долго смотрела в тревожные глаза с расширенными зрачками, сильно припухшими красными веками, в отечное от слез лицо. Такое знакомое и незнакомое. Вот видны морщинки вокруг глаз, резко обозначившиеся, и на лбу, и на переносице, а вот несколько ярких седых волос в черной кудрявой пряди, прилипшей к мокрой щеке…

– Мам, давай покурим…

Она и сама удивилась, как прозвучал сейчас ее голос, обращенный к матери. Будто и впрямь позвал куда. Сквозь злые ночи. Мать медленно подняла на нее глаза, моргнула. Потом сглотнула в волнении, обхватила рукой себя за горло. Была у нее такая привычка – когда сильно волновалась, всегда почему-то рука к горлу тянулась. Потом, будто спохватившись, медленно выудила из лежащей на столе пачки сигарету, сунула ее в рот, неуверенно протянула ей открытую пачку:

– Сашенька, а ты уже давно куришь?

– Не-а… Умею вообще-то, но не курю. Правда не курю. Так, захотелось чего-то, с тобой за компанию.

– Спасибо тебе, Сашенька.

– За что? За курево?

– Нет. Нет, конечно. Сама не знаю, за что. Все равно спасибо. Ты прости меня, дочь! За все прости…

Сашка вдруг почувствовала, что сейчас расплачется. Громко, сладко, навзрыд, с причитаниями, так, как никогда не плакала за все свои чуть не полных восемнадцать лет. Господи, сколько они слез пролили за последние дни! И мама, и Мишка. И она, выходит, туда же…

Она бы и правда расплакалась, если б не хлопнула дверь в прихожей и не вошла на кухню рассерженная Мишка, не выхватила у нее изо рта недокуренную сигарету и не принялась, пытаясь затушить, яростно и неумело тыкать ею в переполненную окурками пепельницу.

– Не привыкай курить! Чтоб я тебя не видела больше с сигаретой! Хватит с нас и твоего стриптиза!

Плакать расхотелось. Она смотрела на разъяренную Мишку, чувствуя, как внутри начинает разливаться странное спокойное тепло. Очень радостное тепло. Непривычное. Захотелось даже улыбнуться и, вальяжно откинувшись на спинку диванчика, насмешливо процитировать из рекламного, уже набившего оскомину ролика – «моя семья»… Переглянувшись с матерью, она вдруг уловила во взгляде, в выражении лица мелькнувшую и ранее незнакомую, едва заметную теплую искорку, и подхватила ее, и бережно спрятала в себе, при этом какой-то задней мыслью, шестым чувством осознавая, что произошло в этот миг с ними что-то очень важное, значительное, новое и спасительное, так необходимое им обеим.

Мишка налила себе холодного чаю, села за стол. Сказала тихо:

– Сашк, завтра утром пойдем и разнесем всю милицию по кирпичикам. К чертовой матери! Они вообще хоть что-нибудь делают или нет? Мы сейчас с Димкой туда заходили, говорят – ждите. Легко сказать – ждите…

– Будем ждать… – тихо сказала Сашка.

– Будем ждать… – эхом откликнулась Соня.

Эля

Какой чудный, яркий, весенний был день! Они долго гуляли с Машенькой по бульвару, ели мороженое, сидели на нагретых солнцем скамейках, болтали, как две закадычные подружки. Эля не старалась ее ничем занимать, ей до ужаса нравилось ходить, держа в руке маленькую теплую ладошку, слушать ее щебетание, держать на коленях в автобусе, чувствуя под рукой тонкие хрупкие ребрышки, отчего как-то странно и сладко ныло сердце.

А к вечеру Машенька разболелась.

– Нет, не уходи, пожалуйста! Посиди со мной, я не хочу оставаться одна! У меня правда ничего не болит! И горло не болит, только совсем чуточку щекочет! Ты дай мне лучше чаю с вареньем, и все!

Машенька вцепилась в Элину руку, смотрела умоляюще. Глазки ее болезненно блестели, кашель был сухим и отрывистым, лоб под рукой горячо и неумолимо подавал сигналы о повышающейся температуре, повергая Элю в полную панику.

– Да как же, Машенька… У меня даже градусника нет! Я же быстренько, только до аптеки – и сразу обратно! У тебя жар начинается, а я не знаю, что делать… А мама как тебя лечит?

– Мама таблетки дает. Горькие… А Миша дает такое сладкое молоко, невкусное, я не люблю сладкое молоко…

– А-а-а… Это молоко с медом! Ты знаешь, мне мама в детстве, когда я болела, тоже давала молоко с медом. Молоко у нас с тобой есть, а вот меда нет… Я пойду на кухню, согрею хотя бы молока, ладно? Полежи, я сейчас!

Эля метнулась на кухню, налила в кастрюльку молоко, поставила на огонь. Господи, скорей бы Игорь приехал! Что она будет делать одна, с больным ребенком? Зачем она ее забрала? А вдруг не надо было? А если ее действительно оставили одну, и надолго? Хотя Мишка так не могла… Но ведь оставили же! А может, у них случилось что-нибудь? И телефон Мишкин, как назло, заблокирован. А вдруг придется скорую вызывать?

От мысли об этом рука в прихватке испуганно дернулась, молоко из кастрюльки расплескалось на плиту. «Вот безрукая бусина! – обругала себя Эля. – Глупая и безрукая! А вдруг Игорь рассердится, что я забрала Машеньку?»

Наверное рассердится. Не зря же оградил ее от прошлой своей жизни. Как у них там складывалось с Софьей Михайловной – не рассказывал ничего. Сказал только, чтоб она о плохом не думала и себя не винила и что они теперь всегда будут вместе. А она и не думала ни о чем таком плохом, просто одурела от счастья, вот и все. Да и как не одуреть! Он такой умный, красивый, такой большой и добрый! Как посмотрит своими синими печальными глазюками – сердце так и обрывается и начинает плясать по всему ее круглому телу: то в горле комком застрянет, то в животе защекочет мягкой кисточкой, то куда-то в ноги ухнет, да так, что колени сами собой подгибаются. Вот она и ходит уже несколько дней с глупой счастливой улыбкой, которую спрятать – ну никак невозможно! Даже прохожие на улице удивленно оборачиваются: катится себе по тротуару белая круглая бусина, улыбается во весь рот…