Аметистовый венец - Мэгги Дэвис

Оба молчали. Тьерри вперил взгляд в лицо Сенреда и испустил тяжелый вздох.

– В твоих жилах, черт возьми, не кровь, а вода. Это просто безумие с таким безразличием относиться к собственной жизни. Я вижу, что тебе на все наплевать.

– Боюсь, ты не совсем справедлив ко мне, де Инер. Меня мало что волнует, это верно, но когда-то я любил Абеляра за его блистательный ум, необыкновенный талант и неустрашимость. Я был молод и, как это свойственно молодежи, боготворил блистательность, гениальную одаренность. И не хотел знать, что может всему этому сопутствовать…

Тьерри поднял голову, прислушиваясь к приближающимся звукам облавы.

– Однако, – тихо продолжил Сенред, – я не разделяю страха Абеляра перед небесными сокровищами. И если ты познал небесное блаженство, то не стоит так легко от него отказываться.

– У меня нет желания парить высоко в небе. Я хочу жить простой земной жизнью. – Словно в подтверждение этого высказывания, Тьерри испуганно произнес: – Кажется, они приближаются, Сенред.

– Небесное сокровище, если хочешь знать, это женщина, – продолжил Сенред, словно не слыша его. – Любая женщина, сладостно благоухающая, полная нежности и любви. И, – добавил он, вспоминая, – неотразимо красивая, с серебристыми глазами и волосами цвета беззвездной ночи, с осиной талией и дивными грудями, увенчанными атласными розовыми сосками. Женщина, туго обхватывающая тебя и в порыве страсти вбирающая в себя сок твоей жизни.

Тьерри пропустил мимо ушей поэтические разглагольствования своего спутника. Он, оглядываясь, поднялся на колени.

– Мне кажется, они преследуют кого-то другого, – шепнул он. – Эти мужланы травят собаками женщину. Они тут недалеко, на другом поле.

Он повернулся. Какие-то смутные видения, похоже, пробегали перед глазами его друга.

– Ты слышишь меня, Сенред? Собаки взяли след какой-то женщины. Бедняжка пытается убежать от них…

Сенред поднял глаза:

– Посмотри внимательно, де Инер. Что ты видишь?

Тьерри пожал плечами:

– Я вижу женщину. Судя по их крикам, она валлийка.

20

– На помощь! – Констанс ударила ногой в дверь. Они забрали все ее одежды, не оставили даже обуви, поэтому звук получился довольно слабый. – Помогите мне кто-нибудь!

Тяжело дыша, она прислонилась к стене. Вот уже целый день она не могла прийти в себя. Как обычно, никто не откликнулся на ее просьбу о помощи.

Даже то немногое, что она сделала, потребовало от нее больших усилий. Голова все еще гудела от нанесенного ей удара. Ее тошнило, несколько раз вырвало, но никто даже не зашел в комнату, чтобы убрать то, что изверг ее желудок. Ей просто не верилось, что она, Констанс Морле, находится в сырой, грязной темнице, закутанная в старое одеяло, а ее всегда такие ухоженные волосы всклокочены и слиплись от крови.

Закрыв глаза ладонями, она сделала глубокий вздох. Сколько времени она находится тут, в заточении? Констанс напрягла память, стараясь воскресить происшедшее.

Вспомнила первый день – это был день, потому что сквозь плотные ставни все же пробивался тусклый свет. Она лежала на койке, не в силах даже поднять голову. У нее едва хватило сил подвинуться к самому краю и облегчиться, не запачкавшись.

Во второй день у нее был сильный жар. Этот день она почти не помнила. Помнила только, что в келью кто-то заходил и пытался напоить ее водой. Как ни старалась Констанс, она так и не могла вспомнить, кто это был. Возможно, монахини.

Лишь одно она знала твердо, что находится в монастыре, потому что слышала, как колокола сзывают к мессе. Констанс могла только предположить, что он расположен на землях Фицджилберта.

Даже теперь, когда Констанс чуточку отошла и внимательно осмотрела свою темницу или келью, она так и не смогла определить, где и у кого в плену находится. Только чувствовала, что, раздетая, в одном одеяле, промерзает до самых костей.

Констанс плотнее закуталась в ветхое одеяло, убрала под себя ноги, обхватила себя руками, чтобы создать хоть какую-то иллюзию тепла. Она догадывалась, что ее подвергают этому унижению, этим мучительным страданиям, чтобы добиться от нее того, что им нужно. Что бы это ни было.

Нелегко было переносить и полное одиночество. Она испытывала искушение поговорить с собой, но понимала, что это не развеет ее одиночества. Один этот собачий холод может довести до безумия. По ночам, когда в келью проникало ледяное дыхание зимы, она плакала от боли. Особенно болели у нее руки и ноги.

Сначала отзвуки собственного голоса, когда она пыталась говорить вслух, угнетали ее. Констанс была уверена, что они привлекают внимание и тех, кто прячется за дверью.

В двери была узкая щель, закрываемая доской. Иногда доска отодвигалась, и она чувствовала, что за ней наблюдают. Но как бы быстро она ни поворачивалась, ей не удавалось ничего заметить. Даже не удавалось уловить звука шагов. Кто бы там ни был, он старался не производить ни малейшего шума. Ничто не нарушало здешнего спокойствия. Даже колокольный звон, казалось, звучит где-то далеко-далеко.

Сначала она гневно думала, что те, кто осмелился похитить подопечную короля, рискуют своими жизнями. Особенно после этого Рождества в Винчестере, когда за ней ухлестывала целая армия поклонников и король с явной благосклонностью посматривал на ухаживание Роберта Фицджилберта. Только безумцы могут решиться на такое.

Однако постепенно ее гнев стал сменяться приступами ужасного отчаяния. Ведь ни одна живая душа не знает, где она и кто ее похитил. Лица тех, кто набросил на нее мешок в Чилтернском лесу, были закрыты капюшонами. Нет сомнения, что они так и остались неузнанными.

Когда она в последний раз оглянулась на своих рыцарей, они отчаянно бились с напавшими на них врагами, а Карсфу был простерт на земле, тяжело раненный или убитый.

В этой келье она вполне может провести остаток своих дней.

Но с какой целью ее сюда упрятали?

Удерживая отчаянный крик, Констанс бросилась на койку, исступленно застучала кулаками по стене. Она не могла понять причины своего похищения. Никто не может быть заинтересован в ее смерти. Живая она стоит куда дороже. За нее можно получить большой выкуп, на ней, в конце концов, можно жениться.

Тогда для чего морить ее голодом, держать в насквозь промерзшей келье в каком-то отдаленном монастыре? Неужели они надеются, что король забудет о ней и не поинтересуется, где графиня Морле? Пресвятая матерь, плохо они знают Генриха, если могут предполагать подобное!

А ее дети? Что станет с ее дочерьми? Что бы ни случилось, она не должна впадать в отчаяние, просто не имеет права оставить Оди и Беатрис сиротами.

Но кто же ее все-таки похитил? Этот вопрос неотступно ее преследовал, но она не находила разумного ответа.