Man and Boy, или История с продолжением - Тони Парсонс

Нет, я не отказываюсь от него. Но я знаю, как ему нравится, когда он с Джиной, хотя он старается не показывать этого. Он думает, что меня это расстроит, что это будет предательством с его стороны или чем-нибудь в этом роде. И либо у них снова наладится связь, какая всегда бывает у матери и ребенка, либо Джина станет для него только компаньонкой для воскресных развлечений. Я замечаю, что до этого уже недалеко.

— А кто в этом виноват?

— Я знаю, что разочаровал вас, Найджел. Но я думаю только о том, как будет лучше моему мальчику.

— Вы считаете, она подумала о нем, когда уходила? Разве она думала о нем, когда ехала на такси в «Хитроу»?

— Не знаю. Я просто считаю, что ребенку нужны двое родителей. Даже ребенку, родители которого разведены. Вернее, в особенности, как раз такому ребенку. Я делаю все, чтобы это получилось.

— А тот мужчина, с которым она живет? Этот Ричард… Вы о нем ничего не знаете. Вас радует перспектива отдать сына ему?

— Я Пэта никому не отдаю. Он — мой сын и навсегда останется моим сыном. Я его отец и навсегда останусь его отцом. Но я должен признать, что Джина умеет выбирать мужчин.

— Если бы вы спросили меня, то я ответил бы, что она предпочитает чудаковатых типов. Вы же прекрасно знаете, что произойдет дальше, разве нет? Вы станете «папой на выходные», будете сидеть по воскресеньям в пиццерии и ломать голову над тем, что бы еще сказать этому незнакомому человечку, который когда-то был вашим ребенком.

— У нас с Пэтом никогда такого не будет.

— Не зарекайтесь.

— Я не говорю, что это то, к чему я стремился. Но как же вы не видите? Мы портим себе жизнь снова и снова, а по счетам платят наши дети. Мы завязываем новые отношения, всегда начиная все сначала, всегда думая, что у нас есть еще один шанс все исправить, а расплачиваются за это дети от распавшихся браков. У них — моего сына, ваших дочерей и миллионов им подобных — появляются раны, которые не заживут никогда. Необходимо прекратить это. — Я беспомощно пожал плечами, понимая, что внушаю ему отвращение. — Я не знаю, Найджел. Я просто стараюсь быть хорошим отцом.

— Отдавая сына в чужие руки.

— У меня такое ощущение, что это и есть как раз то немногое, что я могу сделать для него.

— Смотри, как это будет, — объяснил я Пэту. — Ты можешь оставить здесь сколько угодно своих вещей. Твоя комната навсегда останется твоей комнатой. Никто ее не будет трогать. И ты можешь вернуться, как только захочешь. На день, на ночь или навсегда.

— Навсегда? — переспросил Пэт, толкая свой «Колокольчик» рядом со мной.

— Ты будешь жить с мамой. Но никто не заставляет тебя жить там. Мы оба будем о тебе заботиться. И мы оба хотим, чтобы ты был счастлив.

— Вы больше не ссоритесь?

— Мы пытаемся перестать ссориться. Потому что мы оба очень тебя любим и оба хотим, чтобы тебе было как можно лучше. Я не хочу сказать, что мы никогда больше не будем ссориться, но мы стараемся.

— Вы опять любите друг друга?

— Нет, милый. Это время в нашей жизни уже позади. Но мы оба любим тебя.

— А где я буду спать у мамочки?

— Она для тебя приготовит новую комнату. Там будет классно: ты сможешь разбросать свои игрушки по всей комнате, включить хип-хоп, свести всех соседей с ума.

— А мою старую комнату никто не будет трогать?

— Никто.

— Даже ты?

— Даже я.

Мы пришли в парк. Перед нами лежала асфальтированная дорога, огибающая озеро. Пэт любил кататься здесь на своем «Колокольчике», срываясь с места на такой скорости, что лебеди испуганно взлетали при его приближении. Но теперь он даже не попытался сесть на велосипед.

— Мне нравится так, как сейчас, — сказал он, и от этого у меня чуть не разорвалось сердце. — Мне нравится так.

— Мне тоже, — сказал я. — Мне нравится готовить тебе завтрак по утрам. И мне нравится, когда после обеда все твои игрушки разбросаны по полу.

И мне нравится, когда мы приносим домой китайскую еду или пиццу и вместе смотрим фильм, лежа на диване. И мне нравится вместе ходить в парк. Все это мне очень нравится.

— Мне тоже. Мне тоже нравится.

— И мы будем продолжать так делать, ладно? Нас никто не заставит перестать. Это никогда не кончится. Даже тогда, когда ты станешь совсем большим мальчиком. Хотя тогда, наверное, ты уже будешь встречаться со своими друзьями и оставишь старенького папу в покое.

— Никогда в жизни!

— Но ты постарайся как следует, ладно? Я имею в виду жить с мамочкой. Потому что она тебя очень любит, и я знаю, что ты ее тоже любишь. Это хорошо. Я рад, что вы любите друг друга. И хотя мне грустно, что ты уезжаешь, на этом ничего не заканчивается. Ты сможешь вернуться, как только захочешь. Так что постарайся быть счастлив с мамочкой. Ладно?

— Ладно.

— И… Пэт…

— Что?

— Я горжусь тем, что ты мой сын.

Он бросил велосипед и потянулся ко мне на руки, прижался ко мне лицом, и меня захлестнуло что-то, что казалось самой его сущностью. Я щекой чувствовал мягкую и непослушную копну его волос, его невозможно гладкую кожу, его запах — вернее, смесь запахов грязи и сладостей. «Мой прекрасный мальчик!» — думал я, ощущая на губах соль его слез.

Я хотел сказать что-то еще, но не мог найти слов. Я хотел сказать, что это не самое лучшее решение, и я это, конечно, понимаю. Но если учитывать, как все повернулось, это, вероятно, лучшее, что мы могли сделать. Совершенного решения нашей проблемы быть не может. Потому что единственное, что совершенно в моей жизни, — это ты.

Мой прекрасный мальчик.

Мой прекрасный мальчик.

Мой прекрасный мальчик.

Джина отвела Пэта в его новую комнату, а я стоял посреди их квартиры с коробкой игрушек в руках, чувствуя себя таким потерянным, как никогда в жизни.

— Давайте я возьму это, — сказал Ричард.

Я отдал ему коробку, и он водрузил ее на стол.

Мы неловко улыбнулись друг другу. Он оказался не таким, как я ожидал: более скромным, мягким, менее наглым, чем я представлял себе.

— Для Джины это великий день, — сказал он.

— Это великий день для нас всех, — ответил я.

— Разумеется, — быстро согласился он, — но Джина… вы же знаете, она по гороскопу — Весы. Дом, семья для нее — прежде всего.

— Да, это верно.

Он был не совсем таким, как я ожидал. Но это, разумеется, не означало, что он не был старым хреном.

— А что Пэт? — спросил он. — Какой у него знак?

— «Пожалуйста-уберите-в-моей-комнате», — попытался отшутиться я.

Джина вышла из новой комнаты Пэта и улыбнулась мне.

— Спасибо, что помог ему переехать.

— Не за что.

— И спасибо за все, — сказала она, и на секунду я узнал в ней ту Джину, которая любила меня. — Я понимаю, как много он для тебя значит.

— Любить означает понять, когда нужно отпустить — напомнил я.

Я не заметил эту машину. Я вырулил на своей «Эм-Джи-Эф» на главную дорогу, и вдруг черное такси резко рванулось в сторону, чтобы не столкнуться со мной. Пронзительно загудел гудок, резина взвизгнула, лицо водителя исказила гримаса ярости. Все головы обернулись, чтобы посмотреть на придурка в спортивной машине с изрезанной крышей.

Я свернул на обочину и остановился там, глубоко дыша, стараясь хоть как-то усмирить свое сердце, а море машин вокруг меня то приливало, то отливало. Руки дрожали. Я со всей силы сжал руль, пока костяшки пальцев не побелели, и постепенно успокоился.

Тогда я медленно двинулся к дому, ведя машину с особой осторожностью, потому что понимал, что мое сознание едет по какой-то совсем другой дороге, то и дело отвлекаясь на черно-белую фотокарточку отца и сына в фотоальбоме и на обрывок старой песни о страннике, который чувствует себя чужим в раю.

— Как ты считаешь, папа, — спросил я вслух, потому что мне действительно нужно было поговорить со своим отцом и узнать, что он думает на этот счет, — правильно ли я поступил?

40

Мы услышали церковные колокола раньше, чем увидели саму церковь.

Большой черный «даймлер» свернул налево, на Фаррингдон-роуд, и, пока мы катились по длинному узкому туннелю, спускающемуся к реке, колокола звонили для Марти и Сибхан.

Мы снова повернули налево, вырулив на маленькую площадь Клеркенвелл, и церковь, казалось, заслонила собой все небо. Марти нервно ерзал на заднем сиденье лимузина в своем выходном костюме, искоса глядя на гостей, которым раздавали бутоньерки у входа в церковь.

— Может, мы несколько раз объедем вокруг? — сказал он. — Пускай они немножко подождут.

— Это должна делать невеста, Марти. А не ты.

— А ты точно не забыл…

Я показал ему два золотых кольца.

Он кивнул.

Ничего не оставалось, надо было делать то, что мы должны делать.

Мы выбрались из «даймлера», колокола звонили так громко, что пи о чем другом думать было невозможно. Марти все время расстегивал и застегивал пуговицы на своем парадном пиджаке, пока мы поднимались по крутым каменным ступеням церкви, улыбаясь и кивая тем, кого мы знали, и даже тем, кого не знали. Мы прошли полпути, и Марти вдруг наступил на что-то. Мне пришлось схватить его за руку, чтобы он не споткнулся.