Прогалины в дубровах, или Охотник за пчелами - Джеймс Купер

— Неужели Питер готов это признать? — спросил бортник с интересом, стараясь не выдать, насколько его волнует ответ.

— Можно сказать — да, можно смело сказать, что это так. Я вижу очень ясно, что на душе у Питера лежит какая-то тайна; но рано или поздно мы ее узнаем. Но когда тайна откроется, пусть мир будет готов узнать подлинную историю десяти потерянных колен Израиля!

— По моему разумению, — заметил капрал, — этот вождь может порассказать и о двадцати, если захочет.

— Но их же было всего десять, брат Флинт, — всего десять вот о них-то он и может дать нам полный и замечательно интересный отчет. В один прекрасный день мы услышим все; а тем временем стоит, пожалуй, превратить одну из этих хижин в подобие гарнизона.

— Тогда лучше укрепить Медовый замок, — сказал Бурдон, — уж если кого-нибудь и надо защищать подобным образом, то прежде всего женщин. Ту хижину вы с легкостью обнесете частоколом — она и покрепче, и поменьше новой.

Придя к соглашению, все принялись за работу. Капрал вырыл вокруг замка траншею в четыре фута глубиной, радуясь работе, как подарку: ему она была не в новинку, и он считал, что эта работа — достойное дело для человека служилого. Ни один юный выпускник Вест-Пойнтаnote 129, этой альма-матер военного искусства, которой республика обязана своими выдающимися успехами в Мексикеnote 130 более, чем воинственности своего народа, — ни один молодой искатель славы, только что покинувший это славное заведение, не испытывал бы более живого удовольствия, возводя свой первый бастион, или контрэскарпnote 131, или передний скат бруствера, чем капрал Флинт, укреплявший Медовый замок. Напомним, что он впервые в жизни оказался во главе, так сказать, саперного батальона. До сей поры его уделом было повиноваться, но теперь долг велел ему командовать. А так как никто из присутствующих прежде никогда не занимался саперными работами, капрал не пытался утаивать свои знания, да они и сами просились наружу. В лице Гершома он нашел энергичного и проворного помощника, так как к этому времени виски окончательно выветривалось у него из головы, и он работал с тем большим рвением, что понимал, насколько эти укрепления необходимы для защиты его жены и сестры. Да и пастор Аминь нисколько не гну шалея ни мотыги, ни лопаты, ибо, свято веруя в то, что краснокожие жители этих мест — прямые потомки детей Израиля, он все же считал их частью избранного народа, осужденной Богом на изгнание, отчего они должны были быть более подвержены влиянию тех «духов злобы», которых апостол Павел назвал «поднебесными».

Проще говоря, добрый миссионер, хотя и был уверен, что дети лесов непременно обратятся и вернутся в лоно своего народа, не мог не заметить состояния варварства, в котором они ныне пребывали, а также их величайшего пристрастия к чужим скальпам. В новом для себя деле он не мог равняться проворством с Гершомом, но некое присущее ему врожденное усердие позволяло ему трудиться ревностно и с пользой. Что же до индейцев, то ни один из них не соблаговолил прикоснуться к орудиям труда. У Быстрокрылого Голубя, собственно говоря, не было такой возможности, так как он от зари до зари пропадал в лесу, на охоте, снабжая едой весь отряд; а Питер большую часть своего времени посвящал одиноким прогулкам и размышлениям. Этот последний почти не обращал внимания на работы по укреплению замка: то ли он знал, что в любой момент может совершить предательство и сделать все эти предосторожности тщетными, то ли надеялся на преобладающие силы дикарей, которые, как он знал, соберутся на прогалинах. Когда ему случалось бросить взгляд на растущие укрепления, в этом взгляде сквозило глубочайшее равнодушие; однажды он дошел в своем лицемерии до того, что подал капралу идею, благодаря которой, как он выразился на своем ломаном английском, «индей не пройдет внутрь, не ударит ножом и томагавком». Это напускное безразличие Питера не ускользнуло от бортника, и его недоверие к таинственному дикарю еще сильнее уменьшилось, когда он увидел, с каким равнодушием тот относится к возводимым заграждениям.

Бурдон не позволял тронуть ни одного дерева возле своего дома. Пока капрал с подручными отрывал траншею, он отправился подальше от Медового замка, так что совсем потерял его из виду, срубил несколько дубков рядом со своей торной дорогой — рекой — и ошкурил их, как требовалось для изгороди. Эту работу он делал с видимым удовольствием по двум причинам. Во-первых, ограда могла пригодиться впоследствии ему самому как против индейцев, так и против медведей; во-вторых, каждый день Марджери, прихватив свое шитье или вязанье, садилась на поваленный ствол и смеялась и щебетала, пока» топор делал свое дело. Три раза Питер присоединялся к ним, сопровождая Цветика и выказывая такую доброту в обращении и такое внимание к ее очаровательным маленьким прихотям в выборе цветов для букета, что это сделало бы честь и человеку, принадлежащему к более высоким и цивилизованным кругам общества.

Тем не менее читатель не должен делать вывод, что индеец, внешне почти не проявляющий внимания к скво, лишен естественных чувств или черт характера, свойственных мужчине. В некоторых отношениях его рыцарская преданность прекрасному полу, пожалуй, не уступает чувствам тех, кто любит демонстрировать подобное, причем чаще по привычке и напоказ, чем по каким-либо иным причинам. Разумеется, краснокожий остается дикарем, вне всяких сомнений; но это дикарь, обладающий столь многими чертами благородства и мужественности, пока он не набрался дурных привычек от худших представителей белых и не задавлен тяжестью беспросветной нищеты, что мы должны отдать ему дань уважения, одобряя его чувство собственного достоинства и простоту, с какой он держится. Индейский вождь, как правило, истый джентльмен; и это несмотря на то, что он слыхом не слыхал про Апокалипсис и не имеет ни малейшего представления об искуплении и тех обязательствах, которые оно накладывает на род человеческий.

Мы допускаем, что человек может быть истовым христианином, но отнюдь не джентльменом; или джентльменом до мозга костей, но вовсе не христианином. Короче говоря, эти два качества имеют между собой мало общего, хотя вполне возможно, что они соединяются в одном человеке. Конечно, изысканная вежливость светской жизни может отчасти напоминать то доброжелательство, которое заставляет христианина «любить своего ближнего как самого себя», это верно, хотя мотивы действий настолько разнятся, что всякое реальное сходство между ними исчезает. В то время, как поведение джентльмена диктуется уважением к самому себе, христианином движет смирение. Первый всегда готов пожертвовать жизнью, чтобы стереть воображаемое бесчестье, и не щадит жизни обидчика; второй готов подставить другую щеку, когда его ударили. Итак, первый превыше всего считает светское общество, его мнения и оценки; второй же преклоняется только перед Богом и живет ради того, чтобы исполнять Его волю, повинуясь данным Им заповедям. Разумеется, есть достойные и полезные черты в утонченном поведении тех, чьи умы и манеры были отполированы в светских школах; но представлять себе, что можно провести какие бы то ни было параллели в области морали между тем и другим — оскорбительно для глубокого душевного смирения истинного христианина.