Психология - Уильям Джемс

Главными приемами при сравнении пространственных отношений, определяемых с помощью двух чувствительных поверхностей, служат наложение одной поверхности на другую и наложение одного внешнего предмета на многие чувствительные поверхности. Две кожные поверхности, наложенные одна на другую, ощущаются одновременно и, согласно психологическому закону, о котором мы говорили ранее, считаются занимающими то же место в пространстве. Такое же цельное и единичное по занимаемому месту впечатление дает нам видимая и осязаемая нами рука.

При этом отождествлении разнородных ощущений и сведении нескольких к одному общему впечатлению необходимо иметь в виду, что из двух постоянных ощущений, по которым мы определяем размеры двух соприкасающихся поверхностей, одно принимается за истинное показание, а другое — за иллюзию в том случае, когда показания того и другого ощущения противоречат друг другу. Например, в ямку, образовавшуюся на месте вырванного зуба, невозможно просунуть конец пальца, а при ощупывании языком она кажется такой большой, что конец пальца, по-видимому, легко может поместиться в ней. Да и вообще можно сказать, что рука, будучи почти исключительно органом осязания, при соприкосновении с другими частями кожи имеет решающее значение для определения размеров соприкасающейся с ней кожной поверхностью.

Но даже в случае, когда ощупывание одной поверхности с помощью другой оказалось бы невозможным, мы всегда могли бы измерять чувствительные поверхности, налагая тот же протяженный объект сначала на одну поверхность, потом на другую. Мы могли бы сперва, конечно, подумать, что предмет, с помощью которого мы будем измерять поверхности, во время переноса с одного места на другое увеличился или уменьшился в размерах, но стремление к упрощениям в истолковании мировых явлений вскоре вывело бы нас из затруднения, заставив предположить, что предметы при перемещении не меняют своих размеров, что огромное большинство и других ощущений не дают точных показаний и что с этим обманом чувств надо постоянно считаться.

Нет никаких оснований предполагать, что размеры двух пространственных впечатлений (например, линий или пятен), дающих изображения на двух различных частях сетчатки, осознаются первоначально как пространственные величины, находящиеся между собой в каком-нибудь определенном количественном отношении. Но если бы впечатления исходили от того же самого объекта, мы могли бы считать размеры соответствующих им изображений совершенно одинаковыми. Впрочем, последнее возможно только тогда, когда взаимные отношения в положении глаза и предмета остались неизменными. Когда же предмет, передвигаясь, меняет положения по отношению к глазу, то ощущение, вызываемое его изображением даже на той же части сетчатки, делается столь изменчивым, что мы перестаем придавать какое-либо постоянное значение возникающему при этом в каждый момент новому пространственному впечатлению на сетчатке.

Это игнорирование величины ретинального изображения стало у нас столь велико, что нам почти невозможно сравнивать при помощи зрения размеры предметов, находящихся на различных расстояниях, не прибегая к наложению. Мы не можем сказать заранее, какую часть далеко отстоящего дома или дерева закроет наш палец, поставленный перед глазом. Различие ответов на вопрос, как велика Луна (согласно наивной точке зрения, она величиной с каретное колесо или, по мнению других, с почтовую облатку), подтверждает этот факт самым разительным образом. Для начинающего чертежника наиболее трудно развить в себе способность непосредственно оценивать получаемую на сетчатке величину изображений, доставляемых глазу различными предметами в поле зрения. Чтобы достигнуть этой цели, он должен восстановить в себе то, что Рэскин называет невинностью глаза (innocence of the eye), т. e. нечто вроде детской способности воспринимать непосредственно цветовые пятна как таковые, не сознавая, что именно они означают.

У обыкновенного человека эта «невинность» утрачена. Из всех возможных зрительных размеров каждого предмета мы избрали один, который принимаем за истинный, все остальные рассматриваем лишь как указания на истинный размер. Эта реальная, истинная величина предмета определяется нашими эстетическими и практическими интересами. Мы считаем истинной ту величину, какую данный предмет имеет на расстоянии, с которого всего удобнее рассматривать его и различать в нем детали. Это — расстояние, на котором мы держим все, что хотим хорошенько рассмотреть. На более далеком расстоянии предмет оказывается слишком малым для детального рассмотрения, на более близком — слишком великим. Оба зрительных впечатления, слишком большое и слишком малое, игнорируются, вызывая в нас представление соответствующего им наиболее важного по значению образа. Смотря вдоль обеденного стола, я игнорирую тот факт, что тарелки и стаканы на противоположном конце кажутся значительно меньшими, чем находящиеся подле меня, ибо я знаю: все они одинаковы по величине. Непосредственное ощущение, воспринимаемое от них, стушевывается, теряет значение перед тем знанием, которым я обладаю лишь в воображаемой форме.

То, что касается величины, распространяется в данном случае и на форму предметов. Почти все видимые формы предметов представляют то, что мы называем перспективным искажением. Прямоугольные крышки столов обыкновенно кажутся нам имеющими два тупых и два острых угла; круги, нарисованные на коврах, обоях и листах бумаги, воспринимаются как эллипсы, параллельные линии кажутся сходящимися, человеческие тела — укороченными, и переходы от одной из этих изменчивых форм к другой бесконечны и непрерывны. Но среди них одной форме мы отдаем предпочтение, это та форма, которую имеет данный предмет в положении, наиболее выгодном для детального рассмотрения, т. е. когда наши глаза и предмет находятся по отношению друг к другу в так называемом нормальном положении. В этом положении голова наша держится прямо, а зрительные оси параллельны одна другой или симметрично конвергируют; плоскость предмета перпендикулярна плоскости зрения; если на плоскости предмета много параллельных линий, то она расположена так, чтобы линии были по возможности или параллельны, или перпендикулярны плоскости зрения. В этом положении мы сравниваем между собой все формы предметов, производим над ними точные измерения, имеющие для нас решающее, окончательное значение.

Огромное большинство ощущений служит лишь указанием на наличность других ощущений, которые считаются связанными с более реальными пространственными отношениями. Какое бы зрительное впечатление мы ни получили от предмета, мы всегда думаем о нем так, как будто он находился перед нашими глазами в нормальном положении. Только представляя предмет как бы в нормальном положении, мы верим, что видим его таким, каким он есть, в противном случае говорим, что нам он только кажется таким. Впрочем, опыт и привычка вскоре научают нас, что кажущаяся видимость рядом непрерывных градаций переходит в действительность. Кроме того, они убеждают нас в том, что кажущееся и действительное могут сменять друг друга самым причудливым образом. То настоящий круг может в известном положении превратиться в мнимый эллипс, то настоящий эллипс таким же путем превратится в мнимый круг, то прямоугольный крест принимает вид косоугольного, то косоугольный — вид прямоугольного.

Почти всякая форма при непрямом зрении может, таким образом, рассматриваться как производная от соответствующей формы при зрении в нормальном положении; и мы должны научиться подыскивать для всякой формы первого класса подходящую форму второго класса: мы должны определить, какой зрительной реальности соответствует данный зрительный знак. Научаясь этому, мы только выполняем закон экономии или упрощения, закон, который господствует во всей нашей психической жизни, когда мы думаем исключительно об одной «реальности» и стараемся но возможности игнорировать имеющийся в нашем сознании «знак», по которому мы узнаем ее. Ввиду того что «знаки» для каждой вероятно-реальной вещи многочисленны, а вещь одна и устойчива, мы, игнорируя первые и сосредоточивая внимание на второй, приобретаем ту же выгоду, какая получается для наших психических актов, когда мы игнорируем текучие, изменчивые образы, заменяя их связанными с ними точными и неизменными названиями. Выбор многочисленных «нормальных видимостей» из хаоса наших зрительных впечатлений для того, чтобы они служили нам при нашем мышлении прообразами реальных вещей, представляет некоторую аналогию с привычкой думать словами; аналогия эта в том, что в обоих случаях мы заменяем в мышлении многочисленные и изменчивые термины немногочисленными и неизменными.

Если зрительное ощущение может, таким образом, быть знаком, напоминающим о другом ощущении того же органа чувств, то еще с большим правом ощущения, принадлежащие одному органу чувств, могут быть показателем ощущений другого. По запаху или вкусу мы заключаем, что возле нас находится склянка одеколона, блюдо земляники или кусок сыру, которые могут быть видимы. Объекты зрения внушают мысль о наличности объектов осязания и наоборот. При всех этих напоминаниях одного ощущения о другом и заменах одного ощущения другим только один закон неизменно сохраняет значение, а именно: мы обыкновенно принимаем наиболее интересное для нас ощущение в данной вещи за наиболее истинное выражение ее природы. Здесь мы снова встречаем один из случаев избирательной душевной деятельности, о которой говорили в главе XI.